Тю Ван - Тайфун

Однажды отец Сан вернулся в свою лачугу на рассвете, весь в пыли, усталый, но довольный. Он пришел из Байтюнга, где встречался с викарием Хоаном. В единственное оконце уже просачивался мутный утренний свет. Отец Сан вытащил из кармана листок бумаги и бережно разгладил его на колене. В который раз перечитал его:

Вьетнам

Родина и Вера!

Партия «Родина и Вера», выступающая за создание на основах искренней, чистой веры государства Вьетнам, свободного от коммунистов и их прихвостней, сим подтверждает, что господин (госпожа) . . . . . . . . , поддерживая новую партию, внес(ла) . . . . . . донгов на борьбу против коммунистического господства и взял(а) на себя обязательство оказывать представителям нашей партии всемерную поддержку и помощь.

«Теперь положение должно измениться к лучшему, — размышлял отец Сан, — у нас есть партия. Хитрец этот Хап: сидит себе в деревне, а голова у него работает хоть куда — эдакое придумал, что даже Хоан и епископ за эту идею ухватились. Новая партия «Родина и Вера»! Звучит отлично!» Пока, правда, рядовых членов совсем нет, одни руководители. Но ничего, они появятся, а вот он, отец Сан, получил должность лучше не придумаешь — казначей партии, все финансы в его руках! Правда, и финансов пока никаких, но под такую расписку можно раздобыть сколько хочешь денег, — они сами потекут к нему в карман. Сестра Кхюен обещала переключиться с листовок на расписки, взялась вербовать сторонников в партию. Как людей соблазнять, чтобы они с деньгами легче расставались, это он уже придумал: не просто на партию и борьбу жертвовать, а должности покупать. Хочешь занять высокую должность в партии после прихода ее к власти — плати больше!..

И закипела работа. Агенты отца Сана сновали теперь по всей округе с расписками. Где лестью, где уговорами, где запугиванием принуждали верных прихожан, бывших помещиков, разных тунеядцев и хулиганов давать деньги под расписку и вступать таким образом в партию «Родина и Вера». Отец Сан довольно потирал руки: на худой конец, если из затеи с партией ничего не выйдет, деньги все равно останутся у него, никто их требовать назад не станет, а с деньгами не пропадешь…

Лучше всех работала сестра Кхюен, ей удавалось уговорить внести деньги и стариков, одной ногой уже стоявших в могиле, и скупых домохозяек, привыкших беречь каждый грош, и даже тех, кто давно не верил ни в бога, ни в черта. Поскольку в названии партии было слово «Вера», то самых скупых стращали адскими муками, выколачивая из них хотя бы десять донгов, меньше взноса не было. Вербовщики торжественно вручали вновь обращенным расписку, заносили их имена в книгу, аккуратно отмечали полученную сумму. Люди долго вертели расписку в руках, внимательно прочитывали текст и, держа бумагу на ладони, словно прикидывали, сколько в ней весу — неужто столько же, сколько в нескольких десятках килограммов риса, которые можно купить на деньги, отданные агентам отца Сана?! Люди недоумевали, однако, махнув рукой, прятали квитанции: «Кто его знает, а вдруг эта бумажонка на что-нибудь сгодится».

Собранные деньги поступали к отцу Сану, а от него текли в Байтюнг. Святого отца так поглотили эти заботы, что он стал пренебрегать осторожностью. Помимо сестры Кхюен, верной его помощницей стала торговка Хао — ей по душе пришлось это прибыльное дело, позволявшее каждую ночь прикарманивать несколько десятков донгов. Она перепоручила Нионгу торговлю собачьим мясом в харчевне и появлялась там только в большие базарные дни…

Подошел сезон дождей с его прохладой и пронзительными ветрами, несущими с северо-востока тучи. Урожай был давно собран. Он оказался неплохим, и люди спокойно вкушали плоды своих трудов.

Однажды поздним вечером под заунывный шелест дождя и завывание пронизывающего ветра отец Сан собирался на свою ночную охоту. Едва он взял в руки нон, как хозяин лачуги, скрестив на груди руки, сказал:

— Не спешите, отец, сейчас к вам гости пожалуют…

— Какие гости? — удивленно спросил Сан. — Никто не знает, что я здесь живу.

— Из милиции гости, — спокойно сказал старик.

Сан побелел как полотно, потом трясущимися руками начал распихивать по карманам пачки денег, листовки, расписки. Выглянув из двери, он увидел в саду смутные очертания человеческой фигуры под деревом. Сан бросился к окну, хоть что-то пытаясь разглядеть в ночной тьме…

— Зря мечетесь, отец, дом окружен, — проговорил хозяин.

Ноги у Сана стали как ватные, он осел и повалился на кровать.

— Иуда проклятый, за сколько сребреников продал? — прохрипел священник, оглядываясь, словно затравленный зверь.

— Не за сребреники я вас, отец Сан, продал. Я человек верующий и религию уважаю. Но разве можно возлюбить человека, одевающего сутану, чтобы приносить простым людям страшное зло. Пока вы у меня жили, я многое про вас узнал: это ведь вы и ваши сообщники подбивали людей из кооперативов выходить, уничтожать рис на общественных полях, обманывать нас какими-то бумажками, за которые вы немалые деньги брали. Долго я на вас смотрел, прежде чем решился сказать про вас народу. Не хочу я укрывать врага моей деревни, всех честных людей. Вот так, отец Сан, говорите теперь обо мне, что хотите, мне все равно…

При обыске у Сана нашли около семисот донгов, двести незаполненных расписок, другие документы партии «Родина и Вера». Отпираться было бесполезно, и на допросе Сан рассказывал обо всем, называл имена, пытался преуменьшить свое значение в преступной деятельности церкви и свалить вину на других. Из его показаний работники прокуратуры поняли, что возглавила борьбу с народной властью церковь. Враги пытались сбить людей с верного пути, призывая на помощь и деву Марию, и господа бога, и всех святых. Стала ясна подстрекательская роль многочисленных религиозных обществ и организаций: именно их члены занимались вредительством, шантажировали людей, мешая им спокойно жить и трудиться…

Сестру Кхюен доставили в милицию через два часа после отца Сана. Она держала себя дерзко и вызывающе, заявила, что не станет отвечать на вопросы. Ей показали протокол допроса Сана, но и это не возымело действия. Она продолжала молчать. Дело Кхюен передали в суд. Уездное отделение федерации вьетнамских женщин направило к сестре Кхюен общественного защитника. Тридцатилетняя женщина маленького роста, худая, в простом черном платье, похожая на крестьянку, поначалу не произвела никакого впечатления на Кхюен. Когда защитница вошла в камеру, она с презрительной миной отвернулась к стене, даже не поздоровавшись. Однако подумав, Кхюен пришла к мысли, что если ей удастся завоевать поддержку этой защитницы, то на суде хоть один голос прозвучит за нее. Она достала платочек, вытерла несуществующие слезы и с кротким видом повернулась.