Александр Жулин - Душа убийцы — 2

С ужасом понял, что направление выбрал неверно: срезать хотел, а впереди перекрыто. Не размышляя, как смешно он может выглядеть со стороны, развернулся и рванул сразу назад.

Как назло, в этом квартале, где дома-башни далеко отстояли один от другого, не у кого было спросить. Наконец вышел к железной дороге. Пот заливал и лицо, и шею, и грудь, рубаха липла к груди. Уже не бегом, а вязким неровным шагом спустился, и тут из-за поворота вновь вылетел поезд. С грохотом, с угрожающим воем промчался, обдав сухим теплым ветром: Виктор Алексеевич вторично подумал: да что это со мной? Выскочи на секунду позднее — и что?

Эта мысль отрезвила.

И, отдуваясь, обмахиваясь, но приличным степенным шагом подошел к проходной. Вахтерша — сухая старуха с огненным запоминающим взглядом — вскинулась было, но он замечательно вольно покрутил перед ней нераскрытым пропуском и прошел.

Но и начальница его удивила: ну его к черту, сказала, директора, времена стали крутые, пусть крутится сам!

Подавив довольный смешок, Виктор Алексеевич уткнулся в бумаги.

И уже кончался рабочий день, и он что-то делал, писал, правил, о чем-то советовался, что-то доказывал, но — потом все вспоминал — отчего-то не спорил ни с кем. А солнце раскалило воздух, и все кругом говорили, что сам воздух больной, и он согласился и уточнил остроумно, что воздух — как больной любовной горячкой, все смеялись, и никто не воскликнул: «Ромео!» — но он-то толком к ним не прислушивался, а все думал, какой сегодня праздничный день, какой светлый и розовый, и все время он улыбался, а жара переносилась на редкость спокойно.

И только ночью пришло беспокойство: что если завтра не удастся сбежать? Ведь не узнал у нее ни адреса, ни фамилии, а домашнего телефона — сказала — у нее не было. Но он гнал от себя тревожные мысли, и они легко отступали перед сверканием имени: Елена Петровна. Одна надежда сменяла другую, надежды эти были воздушны, речью не высказать: то с ней где-то шел, то летал на качелях, то говорили о вечном, возвышенном — все это речью высказать было нельзя.

Утром, шатаясь, промахиваясь — то вилкой мимо розетки, то спичкой не по коробку, — подошел к зеркалу. Ахнул: под веками набрякли мешочки. Глаза, заплывшие, сузились в щелочки. Он смотрел и смотрел, и не мог себя признать в этом морщинистом косом человечке с красным одутловатым лицом.

— Пропало! Все пропадом! — думал, уныло уткнувшись в газету. Хмурая толпа окружала его, вагон метро швыряло в пролете, вагон вынесло из тоннеля на свет: серое, хмурое утро, шесть тридцать.

Однако на службе — сюрприз: начальница вместе с директором укатили в горком. А когда в отдел заскочила Зиночка из машбюро:

— Братцы-министры! В проходной сменили вахтершу! — он поднялся и на деревянных ногах пошел вниз, напустив на лицо выражение идольской непроницаемости.

И верно: в конце светлела физиономия студента-заочника с голубыми, далекими от сует мира глазами.

Виктор Алексеевич и не заметил, как очутился в кафе.

— Это вы? — выдохнула она, и у него в сердце затрепетали веселые птицы.

И снова они говорили о чем-то, теперь больше спрашивал он, она отвечала: не замужем. Что? Папы нет, умер давно. Мама болела целых семь лет: болезнь Паркинсона, прогрессирующий атеросклероз, ох, бедная! Тело дрожит, а мышцы скованы: ног не могла у нее развести, чтобы подмыть, каки, моча все под себя! И постоянно: «Кушать! Кушать хочу». — «Ты же ела!» — «Дай! дай!» — «Тебе же столько нельзя!» — «Дай! Дай! Дай!» — каторга. С работы — пулей домой, как там она, неподвижная, на изгаженной простыне, среди ночи проснусь — как же в конторе еще меня держат такую, далекую ото всех? Ни друзей, ни подруг: мама — работа — магазин — мама — работа! Какие театры, кино — в отпусках дома сидела! Семь лет дома!

Он слушал и кивал головой, улыбаясь некстати, а она, рассказывая об этих грустных вещах, заглядывала в глаза, и неуместная улыбка его отражалась зеркально на ней.

Я сказала про семь? Ну да, семь — это самые ужасные последние годы, не верите, ждала: скорее бы! Раньше сказали бы: наказание Божье! Но за что наказание?.. Бары, кафе? Вы смеетесь: какие кафе? Только это, только в обеденный перерыв, только одна!

Да, ждала встречи! — призналась. И правда, вывеска меня подкупила! И вас?.. Да, все эти семь на пять дней в неделю… на пятьдесят минус четыре…

— Одна тысяча шестьсот восемьдесят!

— Да, за это жуткое количество одинаковых дней такая я стала…

— Красивая! — перебивал он ее.

— Старая… сорок восемь.

— Молодая! — он возражал радостно: — Двадцать четыре.

— Скучная…

— Замечательная!

От постоянной улыбки у него губы болели. Но и не улыбаться не мог. Надо надеяться говорил. Всегда впереди что-то найдется, что-то светит. Надо только уметь присмотреться!

— Мама отмучилась — стыдно признаться, но я теперь королева! Приеду, все вычищу, выскоблю, ужин сготовлю и — время блаженства! Хоть телевизор, хоть книжка, нас двое…

— Вас двое?

— А как же! Лялька да я!

— Послушайте, но кто эта Лялька?

— Моя тайная страсть! — она говорила, и он представлял себе какие-то царские будуары в сиреневых красках, представлял себе Ляльку — румяную девочку с дымчатыми волосами, а глаза — кошачье-зеленые, и возникала в воображении ванная, сплошь в розовом кафеле и с зеркалом во всю стену, а в зеркале — необыкновенная обнаженная женщина — таких иногда видел в кино… тут воображение пускалось вовсю, он краснел, замолкал…

— Так, значит, завтра? — спросила она. — В это же время?

— Сегодня! — очнулся он. И, боясь дать попятную, выпалил: — У памятника…

— Пушкину? — спросила она, улыбаясь.

— Нет! — возразил, ощущая нарастание силы в себе оттого, что сумел возразить: — Лермонтову!

— Но куда мы пойдем? Вы придумали? Или у вас, как говорят, все отлажено?

Послышалась в вопросе насмешка. И он сразу, немедленно сник. Но Елена Петровна…

— Я это к чему, — мягко объяснила она, — мне ведь надо как-то одеться!

Одеться! Как-то одеться! Для того чтобы идти с ним туда, куда он еще не придумал, этой изумительной женщине надо одеться! О, это совсем непростое дело — одеться женщине для встречи с мужчиной! Он отважно сказал:

— Приглашаю вас в ресторан!

— Ого! — лучисто расхохоталась она. — Я так и подумала: вы выпиваете!

Он не смел поднять глаз. Что вы такое сказали? Я, правда, не… Он не знал куда себя деть.

— Я верю! — серьезно подтвердила она, и он вновь стал победен. — Но раз вы ничего не придумали, сделаем так: мы пойдем не к Пушкину и не к Лермонтову, а к Чайковскому! У меня появилась знакомая в зале Чайковского… Мы пойдем на концерт! — Он все молчал. Она твердо закончила: — Слушать Равеля.

Лицо его вытянулось. Он никогда не слушал Равеля. Чем занимаются люди в зале Чайковского, было неясно. И потом… Потом это было так далеко от женщины в ванной!..