Александр Жулин - Душа убийцы — 2

— Кыш-ш-ш! — потихоньку я прошипел — скорее для пробы: слышит ли он меня?

— А-а, это вы, Медедев! — неожиданно откликнулся он.

— Давайте! живо спускайтесь!

— Зачем? Почему вы на меня наседаете?

— Партизаны! Отец! Гибель отца! Сумасшедший комбат! — подгонял я его.

— Нет, честное слово! Вы можете сделать это и сами. Прекрасно можете сделать! Вы знаете, в вас есть сатанинское что-то! А я не смогу. Нет-нет, не сумею!

— Лезь, сучий потрох!

— Ведь там не так уж много надо добавить. Полет фантазии — и ничего больше! Надо же объясниться! Вы это сумеете! Вы о себе! О себе — полсловечка! Лермонтов чуть-чуть рассказал о себе — а Россия полтора века в задумчивости! Или же я ошибаюсь? Не вижу ли в герое романа — не героя, а вас? Не проще ли все это в романе-то?

Он опять закрутил башкой — быстро-быстро, как биллиардный шар, трепещущий перед лузой. А я понял, что он не слышал меня. Он просто вел со мной диалог. Заочный, не прекращающийся ни на минуту. Шар вертелся, вертелся, вдруг — р-раз! И исчез. Впрыгнул в нору. Куражась, я крикнул:

— Па-ашел!

А он вправду «па-ашел»! Перехватывая веревку руками, упираясь в стенки ногами, он начал скоренько опускаться.

— Эгей! — орал я, наслаждаясь тем, что он не слышит меня, но, как бы выполняя мои указания, поспешает.

Ему надо было спуститься метров на двадцать. Оттуда к стволу шахты выходил горизонтальный заброшенный штрек — он предназначался для роли артерии, подпитывающей отряд продуктами и информацией.

Труев сделал сорок девять перехватов руками, когда правой ногой вдруг не сумел нащупать опору, в то время как левая скользнула вместе с обрушившимся пластом земли. И он повис на руках. Он повис на руках, этот крупный мужчина в возрасте за шесть десятков.

— Прыгай! — подсказал я ему.

Но он никак не отваживался.

Тогда я, подбежав к шахте (это случилось непроизвольно и так, что я даже не заметил, как выскочил из НЛО), распластался на пузе и заглянул в отверстие-вход: Труев, намертво вцепившись в веревку, застыл.

— Прьг-ыгай! — я завопил. И он выпустил веревку из рук.

Не так уж много он пролетел — метра четыре, не больше. Он опустился на ноги, подсел по инерции и мягко, вполне грамотно, повалился на спину.

Тогда я принялся за игру с извлечением веревки наверх.

В полутьме шахты видно было неважно, тем не менее, я наблюдал: вот он, увидев, как веревка вдруг шевельнулась, и продолжая лежать на спине, вытаращился на нее, ожившую вдруг; вот перевалился на бок, пытаясь ухватить непослушной рукой за конец; вот, не поймав, разочарованно смотрит, как шаловливый кончик болтается в каком-нибудь метре; вот, еще по-видимому не поняв, чем грозит неуспех этой игры, рванулся всем телом, вытягивая жаждущую руку вверх… тщетно! Веревка взвилась и зависла над ним в паре метров. Тогда он вскочил и в пылу страсти подпрыгнул. Хвостик, скользнув по ладони, истаял. Он вновь подпрыгнул — и вообще не достал. Наконец, взглянул вверх.

— Труев! — позвал я. Негромко позвал.

Но меня он не узнал. Я так понимаю: он смотрит вверх, видит небо — голубое, прекрасное, далекое небо. И там, в этом лазурном окружии чернеет овал чьего-то лица — маленький, неразличимый.

Но полно! Пора дать понять, чьей милости он обязан своим злоключениям — и происшедшим, и тем, что еще предстоят! И, сунув камешек в конверт с фотографиями, которые по причине, до конца и сейчас мне неясной, я постоянно держал при себе, я швырнул конверт в шахту.

А он, до последнего задиравший башку свою вверх, как раз в этот момент ее опустил. И посылка пришлась ему аккурат по макушке. Он схватился за голову. И опять, вопреки всякой логике вместо того, чтобы взглянуть, кто там кидается почтовыми атрибутами, наклонился к свалившемуся с неба подарку и забрался ручищей в конверт.

— А я-то все думаю, чьи это проделки! — пробасил, разглядывая фотографии.

Это были ударные момент-фотки. Золотоволосый лизун — хахаль Зинки, после удара гитарой рабски покорившийся мне (плюс, конечно, еще и оплата за мучительный труд!), запечатлел скрытой камерой несколько вольных поз, в которых сплелись наши с Ритой тела и которые вряд ли принадлежали к арсеналу вольной борьбы.

Но Труев был великолепен. В словах, с которыми он обратился ко мне, не было и намека на терзания рогоносца.

— Эй, Медедев! — крикнул мне Труев. — Хотите поговорить о доделке романа?

Каков гусь! Складывалось впечатление, что он никак не мог поверить в катастрофичность своего положения. Пошло было бы отвечать ему небольшим, скажем так, камнепадом.

— Что ж! — так же разудало ответил я. — Будем считать, что вы правы!

— Ну так спускайтесь!

Каково? Он не просится наверх, его устроит и встреча внизу! Я опустил веревку к нему:

— Хватайтесь! Не обещаю, что вытяну до конца, но…

Я не был уверен, что он решится: ведь он попадал под мою чрезвычайную власть! Отпущу — и двадцать метров полета) Две секунды полета, и — чпок! Но он сразу схватился мне пришлось упираться что было сил, чтобы его удержать.

Когда я почувствовал, что он уже капитально завис на крючке, то, налегая всем телом, начал накручивать рукоять ворота. А когда веревка была извлечена примерно до половины, ввел фиксатор в просвет между зубцами стопорного устройства.

— Ну как? — крикнул ему. — Есть еще порох?

— Ага! — отвечал он жизнерадостно.

— А теперь отдохните! Вцепитесь в веревку — если хотите, зубами — и слушайте! Слушайте мой ультиматум!

— Я слушаю, слушаю! — легко он отвечал. Он задрал ко мне лысину лба, веник бороды лег на веревку, он приготовился слушать, вися. Как крупная рыбина, рассматриваемая изумившимся рыболовом.

— Я, Труев, сидел ! — произнес я с ударением.

— Поздравляю! — тут же откликнулся он. — Для писателя — опыт огромный. Я-то, увы, нет, не сидел! Поздравляю!

— Я, Труев, сидел, у меня упрощенное отношение к жизни и смерти. Вот отпущу стопор и…

— Да зачем же? — опять перебил он меня. Легко врезался в мою речь, жизнерадостно. — Что толку-то, что? Ну, гикнусь я, ну, сломаю хребтину, и что?

Этот скот так легко отвечал, что путал мне карты. Будто не он там висит, напрягая все силы, будто не ему, девяностокилограммовому старому дяде там неуютно, а мне!

— А затем Труев, что, когда я сидел, один чурка-писатель передал мне, отбывшему срок, адрес и два телефона. Явившись по адресу, я получил пару сотен за труд и папку с романом… Конечно же, больше я никуда не звонил!

— Так зачем отпускать стопор? — после некоторой задержки, возразил Труев. — Давайте, я выберусь, и мы как следует все обсудим.

Гнусность была в том, что каким-то образом он меня вынудил на другой, интеллигентный тон разговора.

Отпустив стопор, я наблюдал, как веревка, поначалу медленно отползая, раскручивая барабан, вдруг рванулась и, сопровождаемая грохотом барабана, исчезла в дыре.