Элена Ферранте - Дни одиночества [litres]

Положив документ в карман, я вошла в лифт и нажала цифру четыре.

Лифт медленнее, чем обычно, пополз вверх, от его шума среди полнейшей тишины у меня сильнее забилось сердце. Но когда кабина остановилась на четвертом этаже, меня охватила паника; не потратив ни секунды на колебания, я нажала на пятерку.

Домой, немедленно домой. А вдруг дети проснулись? Вдруг они ищут меня сейчас в пустой квартире? Права Каррано подождут и до завтра. К чему стучаться к незнакомому человеку в два часа ночи?

Клубок обид, желание отомстить и необходимость протестировать силу унижения собственного тела лишили меня остатков здравого смысла.

Да, домой.

На следующий день, немного посопротивлявшись, Каррано вместе с его правами канул в небытие. Стоило детям уйти в школу, как я заметила, что наша квартира буквально кишит муравьями. Такое случалось каждый год с наступлением летней жары. Насекомые плотными рядами ползли из окон, с балкона, вылезали из‐под паркета, снова там укрывались, а потом маршировали на кухню – к сахару, к хлебу и к джему. Учуяв их, Отто лаял как сумасшедший и, сам того не желая, разносил муравьев по квартире на своей шерсти.

Я побежала за тряпкой и хорошенько протерла пол во всех комнатах. Разбросала лимонные корки там, где, как мне показалось, насекомых было больше всего. И, ужасно нервничая, стала ждать. Как только муравьи вернулись, я отметила все места, где они проникали в квартиру, все входы в бесчисленные тайнички и выходы из них – и засыпала их тальком. Когда же я убедилась, что ни тальк, ни лимон не помогают, то решила воспользоваться химическими средствами, хотя и беспокоилась за Отто, который привык лизать все подряд, не разбираясь, съедобно это или нет.

Порывшись в кладовке, я нашла нужный баллончик, внимательно прочитала инструкцию, заперла Отто в детской и распрыскала отраву по всем углам. Мне было не по себе, потому что казалось, будто баллончик – это продолжение моего тела, а распрыскиваю я скопившуюся во мне желчь. Затем я немного подождала, стараясь не обращать внимания на лай Отто, царапавшего дверь, и вышла на балкон, чтобы не дышать ядовитыми парами.

Балкон выступал над пустотой, как трамплин в бассейне. Жара опустилась на неподвижные деревья в парке, сдавила голубую полоску По, серые и синие суденышки, арочные своды моста принцессы Изабеллы. Внизу я заметила Каррано, который, нагнувшись, кружил по двору, вероятно, в поисках своего удостоверения. Я закричала:

– Синьор! Синьор Каррано!

У меня всегда был тихий голос, я просто не умела кричать. Произнесенные мною слова падали недалеко, как камешек, брошенный рукой ребенка. Я хотела сказать ему, что документ у меня, но он даже не обернулся. Так что я молча стояла и наблюдала за ним с пятого этажа – худой, но широкий в плечах, густые волосы тронуты сединой…. Внутри меня нарастала глухая неприязнь к соседу, и это чувство становилось все сильнее по мере того, как я отдавала себе отчет в его беспочвенности. Кто знает, сколько секретов у этого одиночки, у этого самца, одержимого сексом. Может, он, несмотря на приличный возраст, кичится своим членом. Да-да, наверняка он не видит ничего дальше своей паршивой спермы и радуется, что его малыш все еще встает, подобно тому как поднимаются поникшие листья засохшего растения, которое наконец‐то полили. С теми женщинами, что ему подворачиваются, он груб и тороплив, его единственная задача – набрать как можно больше очков, как на стрельбище. Попасть в красную вагину – его главную цель, заключенную в концентрические круги. Лучше, конечно, если мочалка молодая и свежая, с упругой задницей… Приписывая ему эти мысли, я вздрагивала от злости, как от электрических разрядов. Очнулась я только тогда, когда, посмотрев вниз, поняла, что темная фигура Каррано больше не маячит во дворе.

Когда я вернулась в квартиру, едкий запах немного выветрился. Убрав черные муравьиные останки, я, сжав зубы, снова вымыла пол и пошла выпустить отчаянно завывавшего Отто. И с ужасом обнаружила, что теперь муравьев полно и в детской.

Стройные настойчивые шеренги появлялись из‐под плохо пригнанных плашек старого паркета – черные отряды в состоянии отчаянной паники.

Выхода у меня не было, и я снова принялась за работу, однако теперь делала все нехотя, подавленная ощущением неотвратимости. Чем дольше я смотрела на эти муравьиные толпы – пример жизнестойкости, которая, не зная преград, с неутомимым усердием преодолевает любое препятствие, – тем хуже я себя чувствовала.

Распылив химикат в детской, я пристегнула к ошейнику Отто поводок, и пес, высунув язык, поволок меня вниз по лестничным маршам.

Во дворе Отто рванул вперед – сбруя ему явно мешала. Я миновала обрубок зеленой подлодки, которая так нравилась Джанни. Углубилась в туннель, весь исписанный непристойностями, и вышла из него к сосновому леску. В этот час женщины – небольшие группки болтливых мамаш – или укрывались в тени деревьев (окруженные со всех сторон колясками, они напоминали поселенцев на Диком Западе), или присматривали за малышами, что галдели невдалеке, играя в мяч. Большинство этих женщин терпеть не могли собак без поводка. Они проецировали свои страхи на животных, боялись, что те покусают детей либо загадят площадку.

Пес мучился, ему хотелось бегать и играть, но как поступить, я не знала. Мои нервы были напряжены до предела, мне не хотелось ни с кем конфликтовать. Лучше уж держать Отто на поводке, чем с кем‐нибудь поругаться.

Я прошла вглубь рощицы, надеясь, что хотя бы там не будет этих зануд. Отто обнюхивал землю, дрожа от возбуждения. Я его любила, хотя никогда особо им не занималась. Он тоже был привязан ко мне, но многого от меня не ожидал. Кормежка, прогулки в парке, игры – для всего этого был Марио. И сейчас, когда муж исчез, это доброе по натуре животное уныло старалось приспособиться к его отсутствию и раздраженно лаяло из‐за того, что я нарушала привычный ход вещей. Например, Марио наверняка бы уже давно, прямо на выходе из туннеля, спустил его с поводка и сам бы подошел к мамашам на лавочках, чтобы задобрить их и убедить в том, что пес и мухи не обидит и просто обожает детей. Я же и в роще хотела быть уверенной, что он никому не помешает, и потому отпустила его только сейчас. Вне себя от радости, Отто принялся стремглав носиться туда-сюда.

Подняв с земли длинную тонкую ветку, я нерешительно взмахнула ею, а затем сделала это еще раз, но уже увереннее. Мне нравился свист – в детстве я часто так играла. Как‐то во дворе я нашла похожий тонкий прутик и хлестала им воздух, добиваясь плачущих звуков. Именно тогда я услышала, что наша соседка, после неудачной попытки отравиться, утопилась где‐то возле Капо Мизено. Эта новость бежала от окна к окну, с этажа на этаж. Моя мать сразу же позвала меня домой; она всегда была чем‐то недовольна и часто ругала меня без причины, даже когда я не делала ничего плохого. Иногда мне казалось, что она не любит меня, точно замечая во мне то, что ненавидела в самой себе, – некий тайный изъян. В тот день она запретила мне выходить во двор и играть на лестнице. Я сидела в темном углу квартиры и представляла себе бездыханное, напитавшееся водой тело бедняжки – серебряной, готовой к засолке рыбины. И каждый раз, когда позже я рассекала прутиком воздух, заставляя тот скулить, я всегда думала о ней – женщине в рассоле. Я слышала, как она тонет, как всю ночь скользит в воде, пока не оказывается возле Капо Мизено. И теперь, когда я вспомнила об этом, мне захотелось сечь воздух сосновой рощи все сильнее и сильнее, как в детстве, чтобы призвать, а быть может, и изгнать духов прошлого. Чем энергичнее я махала веткой, тем резче получался свист. Представив себя со стороны, я расхохоталась – тридцативосьмилетняя женщина, по горло заваленная проблемами, вдруг вернулась к детской игре. Да, говорила я себе, это просто удивительно: даже в таком возрасте от радости или от отчаяния можно придумать уйму безрассудных вещей. И я играла этой длинной и тонкой веткой, и смеяться мне хотелось все больше и больше.