Энн Пэтчетт - Предчувствие чуда

В бреду доктор Свенсон часто произносила отрывки лекций; некоторые Марина даже помнила, например «Внематочную беременность и повреждение фаллопиевых труб». Затем профессор погружалась в беспокойный сон. По ее сосудам медленно циркулировала кровь Томаса Нкомо. Марина поила пациентку и накачивала антибиотиками. Что-что, а ассортимент антибиотиков был у них на уровне хорошей больницы. Она осматривала шов, следила, чтобы не было нагноения. Сидела возле открытой двери и читала подробные записи о малярии. Шли дни, горячка проходила, потом начиналась снова. Марина то увеличивала, то уменьшала дозировку. Прошло немало дней, прежде чем доктор Свенсон смогла сесть, а потом и встать. Марина опасалась тромбов. Опираясь на доктора Сингх и Пасху, профессор одолевала половину пути от хижины до лаборатории, а когда снова ложилась, не в силах даже заснуть от усталости, Марина читала ей главу из «Больших надежд». Это вошло у них в обычай, и, если глава выдавалась особенно хорошей или день особенно скучным, профессор просила почитать еще. Пасха сидел на полу с бумагой и ручкой, старательно царапая буквы. Марина написала на листке «доктор Свенсон» и положила на грудь больной. Написала «Марина» и положила себе на колени.

– Боитесь, что я забуду свою фамилию? – поинтересовалась доктор Свенсон, когда проснулась и обнаружила на себе бумажку.

– Я пытаюсь научить его новым словам, – объяснила Марина.

Профессор вернула бумажку на место и легонько хлопнула по ней ладонью:

– Хорошо. Пускай запоминает. Доктор Экман все учил его писать «Миннесота». Только пользы мальчику от этого не было никакой.

– Кто знает? – возразила Марина.

– Я знаю. Сейчас я много думаю о докторе Экмане. Высокая температура в условиях тропиков ощущается весьма необычно, с Америкой не сравнить. Здесь то воздух тебя испепеляет, то ты сама раскаляешься добела. На определенном этапе совершенно перестаешь ощущать свое тело, даже кожу не чувствуешь. Возможно, доктор Экман даже не понимал, что с ним происходит.

– Да, возможно, что не понимал, – согласилась Марина.

Пасха не оставлял в ее постели писем Андерса почти неделю. Должно быть, они кончились. Сейчас мальчик в одних шортах сидел у двери, солнце освещало его левую руку, левую ногу и левую сторону лица. Синяки поблекли, став тускло-зелеными.

– Как вы оцениваете мое состояние?

– Худшее уже позади, но до выздоровления еще далеко. Вы в таких вещах разбираетесь лучше меня.

Доктор Свенсон кивнула:

– Вот я и думаю, что теперь за мной могут присматривать доктор Буди, доктор Нкомо и даже ботаники.

Действительно, ученые приходили каждый день. Как раз в то утро доктор Буди принесла в стакане букетик розовых цветов с мартинов. Неизвестно, как она ухитрилась достать их с верхушки дерева. Цветы стояли на ночном столике, загораживая лицо доктора Раппа. Приходили и лакаши. Женщины несли молчаливую вахту под окном, расплетая и заплетая друг другу косы. Любая из них могла бы заботиться о профессоре, получи она такую возможность. Марина так и сказала об этом своей пациентке.

– Никто из них не справится так, как вы. Я сама вас учила, в конце концов. Вы все доводите до конца, на вас можно положиться. Мне бы хотелось оставить вас здесь, доктор Сингх. Вы сумеете поддерживать связь с «Фогелем», заговаривать им зубы, пока остальные будут делать свою работу. Все в лаборатории хорошо к вам относятся. Лакаши привязались к вам, как когда-то к доктору Раппу. Кто-то должен заботиться о них, когда меня не будет. Не думаю, что другие это сумеют.

– Лакаши сами о себе позаботятся.

– Нет, не смогут, – возразила доктор Свенсон, – если все хлынут сюда за мартинами и раппами. Я не знаю, поправлюсь после операции или нет. Обо мне могут позаботиться другие люди, но кто позаботится о них? Честно говоря, я могла бы придумать еще миллион причин, чтобы оставить вас здесь. Я достаточно вас знаю.

– До сих пор у вас это неплохо получалось. – Марина выжимала салфетку, собираясь обтереть лицо и шею доктора Свенсон.

– Посидите спокойно хоть минуту, – проворчала та, отталкивая ее руку. – Сядьте. Я пытаюсь сказать вам что-то важное. У меня сейчас внутренний конфликт. Я хочу, чтобы вы остались, и в то же время привожу доводы, почему вы можете уехать.

– Вы не приводите никаких доводов.

– Потому что вы никак не успокоитесь. Все время мельтешите.

Марина села, не выпуская из рук мокрую салфетку. Она была прохладная – сегодня Марина положила в миску побольше льда.

Доктор Свенсон глядела в потолок. В постели она казалась совсем маленькой. Над головой профессора кружила муха, и Марина с трудом удержалась, чтобы не вскочить и не броситься выдворять ее из хижины.

– Барбара Бовендер пришла ко мне утром перед отъездом. Она боялась, что я ее уволю, и из-за этого принялась расписывать, как они попали к хуммокка. Милтон уже рассказал мне об этом, но она решила рассказать еще раз, чтобы продемонстрировать, как она пострадала при исполнении служебных обязанностей. Сидела тут и ревела. Сообщила, что была на пороге гибели и видела, как ее отец бежит через джунгли, размахивая руками. Отец, который умер, когда она была маленькой.

Они говорят о Барбаре Бовендер? Не о ребенке с русалочьим хвостом? Не о «Фогеле»? Не о том, что произошло тринадцать лет назад в больнице?

– Мне она тоже рассказала об этом.

– Да? Тогда, вероятно, вы пришли к тем же выводам. – Доктор Свенсон бросила долгий взгляд на Пасху. – Я и не знала, что она рассказала вам.

– К каким выводам? – озадаченно спросила Марина.

Она не могла понять, что за загадку загадала ей профессор. Доктор Свенсон смерила младшую коллегу своим обычным взглядом, словно удивляясь, как та не понимает очевидного.

– Миссис Бовендер очень высокая, светлая блондинка. Ее отец наверняка был таким же. И я невольно подумала, что Барбара увидела у хуммокка белого человека, которого издалека и от страха приняла за своего отца. Человек этот бежал к реке через джунгли, она была в лодке и видела его считаные секунды. Я спросила Барбару, не обращался ли человек к ней по-английски. Она сказала, что отец кричал ей: «Постой!»

Впервые с того последнего утра в Манаусе, когда она стояла перед кондиционером, вспоминая сон об отце, Марина Сингх почувствовала холод. Такой холод, что казалось, сейчас треснут кости. Такой холод, будто сердце обложили льдом. Марина положила салфетку в миску.

– Значит, он не умер.

– Я была готова поклясться чем угодно, что он умер, но сама я его не видела мертвым. Иногда, во время обострений болезни, доктор Экман начинал бродить. Правда, недалеко. Как-то раз мы обнаружили его в кладовой. В другой раз он упал через перила веранды и ушиб плечо. Я велела Пасхе следить, чтобы он не вставал с постели в часы бреда. Пасха был отличной сиделкой, привязался к доктору Экману, как теперь к вам. Но как-то после полуночи он прибежал ко мне в хижину, и на нем лица не было. Вытащил меня из постели. Едва я сунула ноги в сандалии, как он потащил меня к кладовой. В ту ночь дождь лил как из ведра, а Пасха рыдал так, словно настал конец света. Я предположила, что доктор Экман умер. Помню, меня это очень удивило, ведь я не сомневалась, что он выкарабкается. Мы пришли на веранду, Пасха посветил фонариком на кровать, обвел лучом всю комнату. Доктор Экман пропал, куда-то ушел, пока Пасха спал в гамаке. Я разбудила Беноита, он отправил на поиски группу лакаши, но найти доктора не удалось ни в ту ночь, ни на следующий день, ни позже. Вы уже знаете, что такое джунгли. Трудно предположить, чтобы больной человек мог продержаться в этих местах ночью дольше двадцати минут. Андерс мог наступить на ядовитого паука. Залезть в дупло гнилого дерева и не проснуться. Его мог сожрать кто-нибудь. Словом, я не знала, что там случилось, но он исчез, доктор Сингх, бесследно исчез, как исчезают мертвые, и я решила, что он мертв. Остальным я сказала, что тело унесли среди ночи лакаши. Мистеру Фоксу написала, что мы его похоронили. Я была уверена, что уладила все с максимальной деликатностью. Так было до тех пор, пока Барбара Бовендер не ошиблась притоком и не увидела своего отца.