Юрий Поляков - Треугольная жизнь [сборник litres]

Постепенно рассказ преобразовался в повесть, а та стремительно распространилась в роман, даже в семейную сагу, вобравшую в себя, кроме конкретной адюльтерной ситуации, историю нескольких поколений семьи Башмаковых да еще и судьбу страны за последние тридцать лет. К концу работы я вдруг понял, что пишу, простите за некорректность сравнения, свой «Тихий Дон». Только между двумя женщинами мечется не пассионарный Григорий Мелихов, а слабовольный «Тапочкин». И герои подхвачены не кровавыми вихрями русской революции начала века, а мусорными ветрами буржуазной реставрации конца XX столетия.

Кстати, такая глобализация замысла закономерна: чтобы понять, почему к середине 1990-х, в разгар безбашенного российского капитализма, мой герой превратился в «эскейпера», надо знать, как он жил в системе советских ценностей, с кем дружил, к чему стремился… А «эскейпер», как читатель уже понял, есть человек, избегающий принятия любых ответственных решений и движущийся по жизни, как бумажный кораблик в ручье. Но почему, спросите вы, автора так заинтересовал именно этот человеческий тип – «эскейпер»? Не современный, скажем, Павка Корчагин – отважный Рыцарь Джедай, гибнущий в горящем Белом доме, но так и оставшийся всего лишь персонажем второго плана. А потому что не Джедаи, а Тапочкины определили участь нашего Отечества в конце XX века. Люди, не способные принимать решения, есть всегда, но если их количество в социуме переходит некую опасную черту, общество становится безвольным и бессильным перед вызовами времени. Не случайно, конечно, и на вершину политической власти вынесло тогда эскейпера и геополитического клоуна Горбачева, который, в отличие от моего Башмакова, оказался вдобавок глуп и непорядочен. Еще неслучайнее и другое: вокруг не нашлось никого, даже среди бравых военных, кто попросту свернул бы ему шею, хотя большинство отлично понимали, куда он тащит страну. Единственный, кто смог вышибить Горби из политики, – это дуболом Ельцин, умевший брать на себя ответственность и принимать решения. Но то была ответственность и решительность пьяного водилы «КамАЗа». Остальное известно…

Читателю, наверное, интересно будет узнать, что я довольно долго мучился с концовкой романа. Их было несколько. И я склонялся к довольно необычной развязке: Тапочкин, не способный выбрать между женой и любовницей, от безысходности превращался… в каллихтового сомика, который, собственно, ради этого и появился в романе. Кстати, увлечение Башмакова рыбками я описывал с удовольствием и знанием дела: в детстве и отрочестве аквариумоводство было моей страстью, я регулярно ездил на Птичий рынок, заводил экзотические породы рыбок. Однажды я не сменил вовремя воду, а когда вернулся из пионерского лагеря, обнаружил: вода испортилась, аквариум затинился, а все мои рыбки сдохли. Все, кроме трех каллихтовых сомиков. Вот и Вета с Катей, войдя в опустевшую квартиру, обнаруживают аквариум с грустноглазой рыбкой и никак не могут понять, куда же девался их горячо любимый муж-любовник, а он печально смотрит из-за кустика валлиснерии и ничего уже не может им объяснить. И это к лучшему…

Однако, все обдумав, я решил: такая развязка больше подходит писателю-мистику, а мне, реалисту, хоть и гротескному, не подобает выпутывать героя из сложной жизненной ситуации сверхъестественным способом в духе Гофмана и Кафки. Я как-то уже ссылался на слова моего учителя Владимира Соколова: «Стиль у автора появляется не тогда, когда он знает, как должен писать, а когда он понимает, как писать не должен». И я оставил Тапочкина, сорвавшегося с балкона, висеть между небом и землей, чем, собственно, он и занимался (в переносном смысле) всю жизнь.

В результате редкая моя встреча с читателями обходится теперь без вопросов: а не сорвется ли Башмаков вниз, сумеют ли соединенными усилиями жена и любовница спасти этого милого никудышника? С одной стороны, такие вопросы меня раздражают, ибо, подвесив героя, я, как мне думалось, переосмыслил и развил образ гоголевского Подколесина, тот, как вы помните, выпрыгнул от марьяжных сомнений в окно. Однако горячее участие читателей в судьбе Тапочкина косвенно подтверждает, что мне удалось написать чрезвычайно живой, волнующий образ. А это очень важно для сочинителя! Ведь новое слово в литературе – это прежде всего новый, живой герой. Те, кто полагает, будто новаторство заключается в том, чтобы писать тексты без точек и запятых, а также превращать фекалии в участников событий, ошибаются. Новизны в этом не больше, чем счастья в лотерейном билете.

Однажды я зашел в свою сберкассу на Хорошевском шоссе, где меня хорошо знали. Заглянул в окошечко, кассирша меня узнала, всполошилась:

– Ой, одну минуточку, у нашей управляющей к вам очень важный вопрос!

Она убежала и вскоре вернулась с начальницей, строгой немолодой блондинкой.

– Юрий Михайлович, ну как же так? – набросилась на меня блондинка.

– А что такое?

– Мы тут с девочками переругались. Башмаков жив или нет? Он ушел от жены?

– Не знаю…

– Как это вы, автор, и не знаете?! А нам, читателям, в таком случае что делать?! – нахмурилась управительница.

В общем, идя навстречу озабоченным читателям, я решил в романе «Грибной царь» дорассказать, чем закончилось висение моего «эскейпера» на балконе. Жена и любовница общими усилиями втащили его в квартиру, и Башмаков после мучительных колебаний остался… с обеими.

Еще меня часто спрашивают о том, как я отношусь к 8-серийному телевизионному фильму, снятому по роману «Замыслил я побег…» режиссером Мурадом Ибрагимбековым. Фильм неплох, хотя, по-моему, тот диалог жанров, который возможен в литературном произведении, будучи перенесен в кино, оборачивается безжанровостью и сбивает с толку зрителей. У меня, кстати, большой опыт по части экранизаций, начиная с нашумевшего фильма «ЧП районного масштаба» Сергея Снежкина. Вместе с «Маленькой Верой» Василия Пичула эта лента в 1988-м стала символом перестроечного кино: и в смысле смелости, яркости и в смысле злого, скоропортящегося мифотворчества по отношению к советской цивилизации. Как говаривала моя покойная бабушка, вспоминая дореволюционную молодость: «При царе жили хорошо, но был гнет!» Вот и Мурад, воссоздавая доперестроечное время, руководствовался не столько моим романом, сколько теми идеологическими штампами, которые сформировались в постсоветский период, когда он формировался как художник. Некоторые сомнения возникли у меня, когда я отсматривая рабочие материалы, обратил внимание на то, что во всех комнатах райкома ВЛКСМ, где служит герой, висят исключительно портреты Карла Маркса.

– Слушай, – спросил я. – А почему у тебя везде Маркс?