Юрий Поляков - Треугольная жизнь [сборник litres]

– Это все? – с раздраженным удивлением спросил таможенник, оглядывая спортивную сумку.

– Все, что нажито непосильным трудом! – погрустнел Борька.

– А это что еще такое? – Таможенник ткнул в экран дисплея.

– Где?

– Вот!

– Бюстик.

– Какой еще бюстик? Откройте сумку!

Слабинзон расстегнул «молнию». И на свет божий был извлечен бюстик Ленина из серебристого сплава – такие тогда рядами стояли в любом магазине сувениров.

– Зачем вам это? – спросил таможенник, с нехорошим интересом осматривая и ощупывая бюстик.

– Исключительно по идейным соображениям!

– Ах так… Открутите! – приказал таможенник.

– Что? – изумился Слабинзон.

– Голову.

– Ленину?!

– Бюсту.

– Одну минуточку. – Борька споро отвинтил голову Ильичу.

Очередь, наблюдавшая все это, затаила дыхание. Пополз шепоток, будто один, очень умный, устроил тайник в бюстике Ленина и попался.

– Боже, что он делает, шалопай! – Борис Исаакович полез за валидолом.

– Что там? – радостно спросил таможенник, заглядывая в голову вождя, которая, как и следовало ожидать, оказалась полой.

– Где? – уточнил Борька.

– А вот где! – Таможенник (его лицо уже утратило фригидность и приобрело даже некоторую страстность) ловко извлек из недр ленинской головы небольшой тугой полиэтиленовый сверточек. – Что это такое?

– Это… понимаете… как бы вам объяснить…

– Да уж постарайтесь! – ехидно попросил таможенник и нажал потайную кнопочку.

– Видите ли, это горсть земли.

– Какой еще земли?

– Русской земли, – отозвался Слабинзон дрогнувшим голосом и смахнул слезу.

– А зачем вам русская земля? – спросил таможенник, удовлетворенно заметив, как к ним торопливыми шагами направляются два офицера.

– Мне?

– Вам.

– А вы полагаете, если я еврей, так меня русская земля уже и не интересует? Вы случайно не антисемит?

– Прекратите провокационные разговоры! – испугался таможенник.

Его можно было понять: в России оказаться антисемитом еще опаснее, чем евреем.

– Разверните!

Борька бережно развернул пакет. Башмаков привстал на цыпочки вместе со всей очередью: похоже, в полиэтилене действительно была земля. Таможенник и подбежавшая охрана оторопело склонились над горстью российской супеси. Очевидно, снова была нажата потайная кнопка, потому что в боковой стене открылась дверь, и оттуда выкатился майор.

– Земля, – подтвердил он, понюхав. – А почему в… в бюсте?

– А разве нельзя?

– Нежелательно.

– В следующий раз учту.

Майор смерил Борьку расстрельным взглядом и махнул рукой. Таможенник маленькой печатью величиной с большой перстень проштамповал декларацию. И только тут Слабинзон, наконец глянув в сторону деда и Башмакова, хитро-прехитро подмигнул. Для чего был устроен этот спектакль и что на самом деле провез с собой Борька, Башмаков так никогда и не узнал.

Через полгода Борис Исаакович позвонил и сообщил, что от Борьки пришло письмо, точнее, фотография с надписью. Башмаков не поленился – съездил посмотреть. Борька запечатлелся на фоне иномарки в обнимку с мулаткой. Машина была длинная, колымажистая, а темнокожая девушка, одетая в чисто символическое бикини, ростом и статью подозрительно напоминала приснопамятную Валькирию – Борька едва доставал ей до плеча. На нем были длинные шорты и майка, разрисованные пальмами. На обратной стороне фотографии имелась короткая надпись: «Привет из солнечной Калифорнии!»

С тех пор Башмаков не виделся со старым генералом. И если бы не врач «Скорой помощи», так бы, наверное, и не увиделся. Доктор позвонил, объяснил, что Борису Исааковичу было плохо, и поинтересовался:

– А вы ему кто?

– В общем-то, никто, – растерялась Катя.

– Странно… Ваш телефон тут на стенке!

Дело в том, что Борька всегда самые важные номера записывал на обоях прямо над телефоном. Башмаков как самый близкий друг, к тому же начинавшийся на вторую букву алфавита, стоял первым.

– А что все-таки случилось с Борисом Исааковичем? – спросила Катя.

– Ничего страшного – гипертонический криз. Старичок он у вас еще крепкий, просто разволновался. Но недельку придется полежать. Как я понял, он одинокий. Лучше, конечно, чтобы кто-нибудь присмотрел. Ему нужны покой и уход.

– Обязательно присмотрим.

Катя быстро вычислила, где мог задержаться муж, позвонила Каракозину и была особенно сурова, потому что не одобряла этих встреч, заканчивавшихся тяжкими утренними пробуждениями и напоминавших давние райкомовские времена. Однако если в те времена на дурно пахнущего, опухшего супруга Катя смотрела с болью и отвращением, но все же как на часть собственного тела, пораженную отвратительным недугом, то теперь это было отчужденное отвращение с легким оттенком соседского сострадания…

– Борис Исаакович при смерти! – сказала Катя, специально сгущая краски.

Получив по телефону взбучку, друзья подхватились и, трезвея на ходу, помчались к Борису Исааковичу. Но, судя по тому, что дверь открыл сам генерал, ничего особенно опасного не произошло.

– Реаниматоров вызывали? – нетрезво пошутил Каракозин.

Борис Исаакович ответил грустной беспомощной улыбкой и, шаркая ногами, вернулся на диван. На генерале была зеленая офицерская рубашка с тесемками для погон и старенькие синие тренировочные брюки. Он тяжело сел. На клетчатом пледе лежали заложенные очками мемуары де Коленкура. На стуле – таблетки, пузырек и стакан, резко пахший валокордином.

– Я нашел у Коленкура любопытную мысль. – Генерал раскрыл книгу и надел очки. – Вот, послушайте: «Гений императора всегда творил такие чудеса, что каждый возлагал на него все заботы об успехе. Казалось, прибыть на место ко дню битвы – это все…»

– Понятно, – кивнул Джедай. – Чем гениальнее правитель, тем раздолбаестей народ.

– Примерно. Чем гениальнее политик, тем требовательнее и суровее он должен быть к окружающим.

– А людей вам совсем не жалко?

– От глупой доброты правителя, молодой человек, народу гибнет гораздо больше, чем от умной жестокости, – ответил Борис Исаакович, взяв в руки пузырек с каплями.

Башмаков укоризненно глянул на Джедая, схватил стакан и помчался на кухню за водой.

…А приступ вышел вот из-за чего. В течение многих лет Борис Исаакович о деньгах почти не думал: пенсия у него была хорошая, путевки в санаторий бесплатные, кое-что и прикопилось – за статьи в военных журналах, за лекции ему прямо на сберкнижку перечисляли. Да и много ли пенсионеру нужно? Тратился он в основном на книги и журналы – тогда много печаталось нового, необыкновенного, рассекреченного. Из дому он выбирался редко – в Ленинскую библиотеку или в Подольский архив. Дело в том, что обнаружились считавшиеся утерянными протоколы допросов генерала Павлова, и монографию пришлось переписывать практически заново, нарушая все сроки. В «Воениздате», конечно, возмутились, ведь книга была уже в темплане. Борис Исаакович гордо вернул аванс. Мог себе позволить!