Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

— А ты где учишься? — обратился Юлик к ней.

— В МПГУ.

— Ух ты! — сказал Юлик (хотя чхать он хотел на МПГУ; ночные грузчики на многое предпочитают чхать).

— Ты Мариенгофа-то дочитал? — ввернул Дима как бы невзначай.

— Да, давно. Скоро верну. — Юлик опять обратился к Асе. — А как ты относишься к Мариенгофу?

Ася намекнула, что ей бы готовиться, а не о каких-то марингах и голгофах трепаться, а потом заявила:

— Мне надо в дамскую комнату.

— Мне тоже, — поспешил сказать Дима. Глядя, как Ася истово бросает вещи в сумку, Дима решил, что не видать ему Юлика как своей правой руки: он кивнул ему на прощание и бросил на стол пятьсот рублей. А Юлик рад был: Димино пиво только триста пятьдесят стоило.

Ветер трепал мантию, и любопытный проходимец мог заметить, что физиология Димы с Асей изрядно хитра! Но проходимцев не было — был мокрый бульвар и мамочки с колясками. Вечер, фонари: пыльные гирлянды зажигаются. Москва пьянила и раздавала надежды. Ну а Дима с Асей угрюмо шли к метро.

Со стороны могло показаться, что они выясняют отношения.

— Он ко мне клеился!

— Тебе показалось.

— Нет, не показалось!

— Слушай, давай не будем ссориться?

— Я не ссорюсь!

Они встали на светофоре.

— А жить где будем теперь? — Дима, вероятно, предпочитал увильнуть с неудобной темы. В конце концов, это просто приятно, когда на твою даму заглядываются.

— Ну уж точно не у тебя! — Асе, кажется, не очень нравилось, что Дима её даже не ревнует.

— Почему? — Должно быть, Дима считал, что к Юлику даже и ревновать смешно. Он же идиот.

— Я ненавижу собак. — Скорее всего, Ася считала, что уж мог бы и приревновать — хотя бы понарошку.

— Мне что — их усыпить надо? — Не исключено, что Дима был за то чтобы изъясняться без обиняков.

— Да. — По всей вероятности, Ася считала, что Дима врёт.

Загорелся зелёный. Ноги Димаси устремились к белым полоскам.

— Я выгулять-то и покормить их могу? — Надо полагать, Дима решил, что уж в следующий-то раз он точно Асю к кому-нибудь приревнует.

— Завтра. — Может статься, Ася решила отложить этот разговор на другой раз: всё равно этот Дима туп как пробка.

На самом же деле — оба думали о сушках.

Метро оказалось самым приятным впечатлением за день — у каждого были свои наушники и своя музыка. Дима виновато поглядывал на Асю, а та — напустила холодности (и украдкой следила за Димиными взглядами).

Вышли в «Новых Черёмушках». Весна разгулялась: воняло цветами.

— А я летом в Астрахань к маме поехать хотела… — проговорила Ася печально: не знакомить же их теперь, в самом-то деле?

— А я в Питер к друзьям… — Дима ухмыльнулся. — А поехали в Екат?

— Почему Екат? У тебя там кто-то есть?

— Никого. А у тебя?

— Тоже.

— Значит, поехали.

Дома пришлось ужин готовить (днём ещё как-то перебивались в столовке). Дима хотел сосиски, а Ася — шпинат. Сошлись на макаронах. Варили-варили, варили… И вот — макароны слиплись в ситечке…

— Ты что делаешь? — спросила Ася, заметив, как Димина рука тянется к холодильнику.

— Надо сливочное масло подтопить и на него макароны. Так вкуснее.

— Какое ещё сливочное масло? Я не хочу разжиреть!

— Я тебе говорю: у меня мама всегда так делала.

Ася воткнула свою руку в свой бок:

— Почему я всегда должна всё делать по-твоему? Почему только я приношу постоянные жертвы??

— А по-моему, мы всегда всё делаем по-твоему!

— Ах так! — Ася демонстративно отвернулась, но уйти в другую комнату не смогла. И всё равно изыскала средство: вся обмякла и повалилась. Дима — вслед за ней.

— Дура дурацкая, — Дима хлопал её по щекам. — Хорошо, давай по-твоему. Но после ужина сразу спать, хорошо?

Легли кое-как, но и тут всё не слава Богу. Дима на животе обычно спал, а Ася на спине. Пытались на боку, но снизу Асе тяжело, а сверху неловко. Долго ещё огрызались, переругивались и целовались. Уснули.

И вот лежит Ася, слушает Димин храп, слушает — и чувствует: одеяло подымается. Оглядывается резко, — а Дима нож над ней занёс. И над собой тоже. Одним словом — между.

— У-бий-ца, — проговорила она с презрением.

Дима отбросил нож, — он глухо стукнулся об пол и даже не лязгнул.

— А как ещё? Мне нужно личное пространство. Тебе, кстати, тоже. Мы не можем вместе — ты же видишь!

— Прекрасно вижу. — Ася своим взглядом словно бы хотела сказать ему что-то ещё. Дима это заметил и сказал ей то же самое, но словами:

— Ты меня достала! Я… я… я ненавижу тебя!

— Ах так!

Ася влепила ему пощёчину. Дима ответил тем же. Ася зажала ему нос фигой, Дима тоже. Ася стала его щекотать, — и огромное неповоротливое их тело резко навалилось на край хлипкого и дряхлого дивана, и все они — Ася, Дима, диван — с мучительным грохотом перевернулись.

Дима ржал придавлено. И вдруг, сквозь смех, он видит на полу два ножа: нос к носу лежат — друг на дружку смотрят и дышат злобно.

— Ты, Асечка, тоже убийца, получается! — продолжил хохотать он, не намереваясь вставать с живота.

Вдруг. Ключ в двери. Поворот. Шаг. Пакет опустился на пол.

Ася прошептала с ужасом:

— Соседка!

Эта несметных размеров бабища приближалась ужасно. Дима с Асей предпочли затаиться. Шаги близились: казалось, что умственно отсталый гигант решил поиграть в мяч и кидает его в одну точку. Соседка могучим движением откинула диван и увидела…

Тут Дима с Асей решили, что лежать к ней задом как-то неприлично, и — всё кряхтя, матерясь — перевернулись. Сели.

— Прости, — проговорила Ася, и только. Дима старался смотреть на потолок, а не на соседкин десятерной подбородок.

— Вы что — в первый раз, что ли? — добродушно бросила соседка и рассмеялась. — Ща! Устроим всё. Только валерьянку надо.

Соседка заставила их выпить кастрюлю валерьяны, дождалась, пока Дима с Асей уснут, и только тогда пошла на пудовых своих цыпочках к шкафу, достала из ящика ржавую, видавшую виды пилу, и…

Думаю, я не совру, если скажу, что Николай Пирогов подивился бы таланту милой нашей соседки. В анатомии я не разбираюсь, так что навряд ли сумею объяснить, каким образом операция проходила и как такое вообще возможно. Но чудо задалось. Дима с Асей снова оказались двумя разными людьми: по две руки, по две ноги.

Читатель спросит: почему их делить вообще пришлось? Соседка говорит, диван такими свойствами знаменит… Но что-то я не верю ей. В пилу и золотые руки — верю, но вот чтобы в диван…

Дима, как перестал быть человеком половинчатым, тут же был таков. Добрый час он бегал по улицам и орал. Вернулся домой, бухнулся в кровать, — лицом вниз, распластавшись, как морская звезда.

Проснулся Дима от Асиного звонка. Она подышала в трубку и сказала, что соскучилась. Дима почесал пятку и решил не врать:

— Я тоже.