Тимур Валитов - Последний раунд

— Ну-ка, пшел прочь, — неуверенно крикнул ему Иван Ильич. Казачок пропал, но позвал Прасковью Федоровну: она села рядом, стала гладить Ивану Ильичу затылок, рассказывая про вчерашнюю службу в Липках, про рецепт блинов по-польски, про нового цирюльничего на краю Москвы.

— Это где же? — спросил вдруг Иван Ильич.

— Через Оку переехать — тут и будет, — ответила Прасковья Федоровна. — На Серпуховском затоне.

Ночью снова сны, наутро мысли — обо всем подряд, вперемешку: о тутовнике, об электричках из детства, о Тарковском. Полвосьмого у ворот поставился извозчик; Иван Ильич все вошкался с левым чулком — придирчиво расправлял его на ноге, от щиколотки к колену, от щиколотки…

— Поспешил бы, — сказала Прасковья Федоровна, уже одетая, — на Симферопольском, поди, пробки.

Но Симферопольское мелькнуло быстро, и на Варшавском почти не стояли — только в Пятое кольцо с трудом вклинились, но по кольцу поехали с ветерком. «Экое блядство, — сказал себе Иван Ильич, — еще с час прожду, пока вызовут». Прасковья Федоровна все говорила что-то извозчику — неуместное, неумное: где повернуть, в каком часу будет дождь, когда поднимут прайс на парковку; Иван Ильич не смотрел на жену и мечтал вдобавок не слышать.

Институт стоял на Головинской, непроницаемый, без единого окна, зажатый между прудами и рекой, отражаясь в них всеми четырьмя шершаво-серыми гранями. В вестибюле, выстроенном в двадцатые, когда вдруг случилась жажда на все советское, пестрела в десять человеческих ростов мозаика: пожилой ученый морщится в инвалидном кресле, а за ним облыселый старик в очках и плечистом пиджаке — стоит и держит над головой ярлычок, еще плоский и сизого цвета (и называвшийся тогда смешно и точно — мозговым протезом). Ивана Ильича с женой посадили в приемной, где обошлось без мозаики, но по стенам, точно плющ, бежали строчки: «Технологии — продолжение наших тел». Или: «Сохрани своему сознанию жизнь». «Жизнь, — повторил про себя Иван Ильич, — какая тут жизнь. А если я хотел жизнь прожить художником, если я все ждал, чтобы взяться, скажем, за гармонь, а хоть бы даже ОМОН — где мне взять такую жизнь, омоновскую? Так и соскребут в ярлычок одно сознание. А на кой мне его? — никто не скажет».

Через полчаса вышла медсестра: благодушная, улыбчивая. Спросила:

— Иван Ильич?

Иван Ильич кивнул: во рту пересохло, сказать не получалось.

— Отлично, — продолжила медсестра, — положительно отлично. Портатив в наличии?

Иван Ильич растерялся, потом сообразил и достал из нагрудного кармана ярлычок:

— Вы про это?

— Положительно отлично, — повторила медсестра, взяла ярлычок, что-то надавила на одном ребре — и от шестигранника отделилась крышечка. — Теперь проследуйте с портативом в выделительный отсек.

Потом она повернулась к Прасковье Федоровне:

— А вы ожидайте — через два цикла заберете готовый резерв.

«Резерв, — думал Иван Ильич, отыскивая среди неоновых табличек в коридоре выделительный отсек, — вот ведь и название мне придумали: нерабочее, ненужное».

В выделительном отсеке была белая, фенолом пахнущая пустота. Медсестра вошла через минуту, вывела на стену светящийся экран, поправила что-то в конфигурации.

— Я теперь устранюсь, — сказала она Ивану Ильичу, — а вы контрибутируйте мочу в портатив. Трех минут достаточно?

— Для чего? — не понял Иван Ильич.

— Для контрибутива.

Иван Ильич долго смотрел в медсестру.

— Это поссать что ли? — наконец сказал он раздраженно. — Достаточно.

— Положительно отлично, — кивнула медсестра и ушла. Иван Ильич поглядел внутрь ярлычка — темнота: пластмассовая, чуть красноватая. Потом достал член, приладил его к отверстию; крышечка неприятно давила на головку. Ссать не хотелось.

«Вот не поссу, — улыбнулся сам с собой Иван Ильич, — и не будет мне бессмертия».

Вернулась медсестра, взяла у Ивана Ильича ярлычок: крышечка закрыта. «А ну если проверит?» — струсил вдруг Иван Ильич, но медсестра не проверила:

— Теперь в дезинтеграционную — вас ожидают.

Коридор все закруглялся — Иван Ильич зачем-то вспомнил «Солярис», а потом пруд и летнюю кухню и отцовский Ларусс… Он уже лежал, щурясь под желтой филаментной лампой, а рядом, в никелевом штативе, мерцала тонкая стеклянная игла. Чья-то рука поместила над ним ярлычок — тускло-красный, пустой — а потом раздалось у уха: про короткий укол, про портатив, про начало копирования. Внутрь ярлычка ударил луч, штатив пришел в движение. Все случилось в несколько секунд, но Иван Ильич еще успел увидеть, как вода ползет по стеклу, постепенно твердея, будто небольшое полупрозрачное деревце, растущее голыми ветками вниз. Игла прицелилась и стремительно поцеловала в темя, и ничего не осталось.

I

Обо всем, что случилось утром, — после. Сейчас я сижу в кафе у монастыря: кофе остыл, думаю об Анне. Рядом с тетрадью пепельница и пачка сигарет; тут же блюдце, в нем две монеты — сдача. Напротив меня — окно, мимо окна — люди, сквозь людей — стена монастыря: рыжая, местами кирпич потемнел от сырости. Перед окном замирает девушка в оливковом сарафане, читает написанное на стекле меню. Затем, ощутив мой взгляд, смотрит на меня сквозь буквы, делает шаг назад, исчезает. На стекле еще долго остается набросок ее лица; ищу в нем знакомое, заранее зная: больше не повторится, не может быть, нет.

Зачем же я пишу это? разве это важно? После того, что случилось утром, я мечтал об одном: открыть тетрадь и оставить на бумаге нашу первую встречу, там, на острове. Зачем тогда монастырь и пепельница? зачем этот сарафан? Почему не начать с бальзаминов по стенам, с бутылки рецины в полночь? Как же ясно я вижу ту комнату, словно был там вчера: крохотный балкон, тахта и вспученные обои. Анна пахнет дымом; за окном что ни ночь — птица: будто чмокает. Рука — тоже птица: с колена на грудь. Табак — беспокойная горечь; местная водка, пунцовый апельсин — все горчит, все оттеняет ее нежность. Анна — руки, Анна — плечи; в самом начале: розовым — дверь, матовым — стук. Прежде — рука: и тогда, и потом; каждый раз — стремительно, от точки к точке; и птица в окне, за окном; птица — окно. Нет, не так.

Так — не имеет смысла: только хуже. Не объяснить и не вспомнить. Начать иначе — с чего-то твердого, несомненного. Ставлю чемодан — черный, с биркой на боку — на табурет; миную прихожую — в один шаг; за спиною со стоном дверь: закрылась, защелкнулась. Комната: полумрак; чуть очерченные стены; возле стен предметы — контурами, точно убеждая: все, что ни возьми, существует — пусть и неувиденное, еще неназванное. Вот у окна — окно утверждает себя белым прочерком между штор — чернеет тахта: Анны нет. Сначала — стук, потом — рука; тахта будет после; но еще до стука: утро — молочного цвета; белые слезы на сырном ноже; серебристый песок. Анна появляется — часовая стрелка на двух — со стороны моря; автобус только в девять — пробку карандашом — между бежевых пальцев сигарета —