Ласло Краснахоркаи - Меланхолия сопротивления

Проглатывая страницу за страницей, он перекидывал листки клетчатого спирального блокнота, и теперь, когда был прочитан последний – и следующий лист уже снова был первым, – этот фрагмент отчета, для его вчерашнего «я» бывший еще вопиюще преступным, теперь, при всех ужасающих подробностях, казался ему неким возвышающим наставлением, которое, вот, вернувшись к своему началу, как бы внушало тем самым: то, что ему не удалось с первого захода, удастся при следующем прочтении, например, удастся преодолеть нестерпимое отвращение прежде всего к тому, что все фразы построены здесь во множественном числе, удастся приноровиться, как приноравливается к бегу матери жеребенок, к неукротимому галопу мрачного повествования и наконец пробиться к глубинному, лишь ему адресованному смыслу этого наставления и таким образом получить закалку, дабы выдержать все, с чем придется столкнуться, когда, выйдя отсюда вслед за товарищами, он окунется «в вихрь бушующей за этими стенами брани». Еще дважды перечитав текст, он вынужден был прервать его изучение, так как строки уже расплывались перед его глазами, и к тому же он понял: даже если пока он не в состоянии – полностью! – «одолеть отвращение и закалить волю», смысл «послания», скрытого в этом тексте, он с безупречной точностью уяснил и так. Он сунул блокнот в карман и растер затекшие члены, а затем, дабы как-то унять не прошедшую после массирования дрожь, поднялся и принялся расхаживать по проходу; но поскольку не помогало и это, он вскоре остановился, направился к выходу, распахнул дверь и, устремив взгляд поверх домов на противоположной стороне улицы, стал вглядываться в пустоту. Там медленно проступала заря, жиденький свет которой, казалось, не заливал, а пропитывал восточную окраину неба; он смотрел на него, и его не особенно волновало, что это – рассвет; идет война, думал он, и просыпаться с зарей стоит тем, кто готов к беспощадной борьбе, война, прошелся он взглядам по гребням крыш, которая все перепутала, и в этой путанице не действуют никакие правила, каждый борется с каждым, и кроме победы, все прочие цели – бесцельны. В этой борьбе выстоит только тот, кто не знает, зачем это нужно, кто сможет, как он, примириться с тем, что целому нет объяснения, ибо этого целого, вспомнились ему слова Герцога, просто не существует; он почувствовал, что только теперь наконец-то понял, насколько прав был Эстер, ведь хаос в самом деле – естественное состояние мира, а стало быть, поскольку хаос никогда не кончается, невозможно предугадать исход. Да и стоит ли, продолжил Валушка свои размышления и пошевелил одеревеневшими пальцами ног в промерзших ботинках, стоит ли предугадывать и о чем-то судить, если даже сами слова – «хаос» и «исход» – совершенно излишни, ведь нет ничего, что им можно противопоставить, так что абсурден сам акт называния, все существующие в мире вещи просто свалены в кучу, и поскольку их смысл запечатан внутри них, все внешние отношения между ними непостижимо запутанны и сумбурны. Стоя в дверях, он вглядывался в свет зари и видел все эти «сваленные в кучу вещи»: в самом низу домофон и кит, плотные шторы в доме господина Эстера, судки для еды, револьвер и дымящаяся сигара, выше – старуха, не способная пятиться, вкус палинки и писк Герцога, поверх них – кровать в доме Харрера, прихожая с бронзовой дверной ручкой в доме на проспекте Венкхейма, а еще выше – драповое пальто, крыши домов, рассвет и он сам, с блокнотом в кармане стоящий в дверях; и все эти вещи дробятся и перемалываются, ощутимо и непредсказуемо уродуют и сминают друг друга под каким-то неимоверным прессом. Война, тоскливая череда столкновений и битв, в которых – окинул Валушка глазами панораму спрессованного бытия – все события свершаются сами собой, поэтому он не только не изумился, но и нашел совершенно естественным, когда в довершение этого, спрессовывающего суть вещей, хаоса появился – с дюжиной солдат позади – еще и танк. До слуха его уже несколько минут доносился рокот мотора, а когда танк вывернул на проспект (отпихнув с дороги газетный киоск), то он увидал и саму стальную громаду, но только мельком, потому что, отпрянув внутрь, тут же попятился к стиральным машинам, а затем, после краткого размышления, быстро прошел в конец зала и, выдавив заднюю дверь, поддавшуюся даже ему, попал во двор магазина. Кто-то мог бы сказать, что он струсил при виде бронированной махины, но Валушка так вовсе не думал, он просто… пока не чувствовал себя в достаточной степени подготовленным, и единственная его цель состояла в том, чтобы перевести дух; нужно выиграть время, стучало в его мозгу, пока на центральной улице громыхал гусеницами этот танк, он должен еще «закалиться», и если это удастся, то что может помешать ему… тоже каким-то образом… поучаствовать в нескончаемых битвах. Кто-то мог бы сказать, что сейчас, когда Валушка, перемахнув через ограду двора, бросился в переулок, он был похож на того мужчину со страниц блокнота и затравленный его взгляд и измученные движения якобы выдавали, что он окончательно сломлен, на что он ответил бы: ничего подобного, все это только видимость, он вовсе не сломлен! не ретируется! он просто… пока избегает открытой схватки. До вчерашнего дня Валушка, кружа по городу, никогда не задумывался над тем, где в точности он находится, однако теперь он самым тщательным образом определял и место, и направление, в котором он двинется дальше; из переулка позади магазина он попал на узкую улочку, что было хорошо; он и дальше выбирал такие же узкие улочки и проулки, опасаясь больших магистралей и даже тщательно обходя их, а если все же пересекал, то делал это, как ночная кошка у перекрестка: сначала выглядывал, прислушивался и наблюдал за происходящим и только потом шмыгал через улицу. Он продвигался то крадучись, то бегом, то опять притормаживал, будто бы собираясь остановиться, но если и знал, где он в данный момент находится и что делать у следующего перекрестка, то на вопрос, куда же он держит путь, не мог бы сказать ничего; он вообще не думал о том, откуда идет, и тем меньше о том – куда, таким образом, у его движения было направление, но не было цели, причем эту несообразность он принимал как нечто само собой разумеющееся. Он не питал никаких иллюзий, полагая, что все, что свершается, в порядке вещей, точнее, что все пребывает в естественном беспорядке, и в этом хаосе ему тоже непременно придется что-нибудь делать, но не сейчас, а позднее, вскоре, с течением времени, когда он получит возможность собраться с силами, подготовиться, «перевести дух», но пока ему было совсем не до этого, пока приходилось все время красться, все время бежать, останавливаться и снова бежать, не зная покоя. О том, что за ним (в числе прочих) могли охотиться, он даже не думал, но то, что его преследует невезение, это он, разумеется, сознавал, ведь куда бы он ни сворачивал, везде натыкался на них, как бы ни старался их избежать, рано или поздно они появлялись на его пути, и он уже ощущал себя в лабиринте, из которого невозможно выбраться. Началось это в центре города, где в течение получаса он трижды сталкивался с ними почти нос к носу: сначала на улице Йокаи, затем – на улице Арпада, а также в том месте, где улица Сорок восьмого года выходит на площадь Петефи. И всякий раз лишь случайность спасала его, какая-нибудь глубокая подворотня или двор пекарни, как было у площади Петефи, а также присутствие духа и выдержка, с которыми он всякий раз, заметив их, нырял в подвернувшееся убежище и, затаив дыхание, дожидался, пока проедет танк и пройдут солдаты. Вернувшись назад к переулку Корвина, он повернул направо и, прокравшись кружным путем позади Судебной палаты (вкупе с тюрьмой), уже почти добрался до безопасных, как ему мнилось, улочек, прилегавших к городу восточнее Мясокомбината, когда где-то поблизости вдруг снова послышался рокот мотора – тот самый хриплый, громыхающий и рычащий звук, который ни с чем не спутаешь, и на углу улицы Кальвина, у аптеки, показался отряд солдат, которые – опять случайно, а скорее, как не без гордости подумал Валушка, благодаря его все точнее действующим рефлексам – не заметили, как он высунулся из-за массивной водоразборной колонки, чтобы оглядеться. Потому что он тут же отдернул голову и, затаившись, дождался, пока они устремятся – с известной только им целью – на улицу Кальмана, а затем во весь дух припустил вверх по переулку; он решил перебраться в Румынский квартал, где надеялся отсидеться, этот план казался заманчивым, но лишь до тех пор, пока на одном из перекрестков он опять чуть было не наскочил на железного монстра. Вот когда у него возникло чувство, будто танк, что бы он ни придумывал, заранее знает его замыслы и всякий раз оказывается перед ним, однако капитулировать перед вытекающей из этого мыслью – а именно что его преследуют – он не собирался; о нет, он не тот «человек из блокнота», чья судьба «окончательно решена», и он – протестовал Валушка против неумолимо всплывающей в голове аналогии – не спасающаяся бегством «косуля», а сидящие в танке люди – не преследующие его «охотники». Ведь ему, двинулся он назад мимо болота, подступающего к кладбищу Святой Троицы, и в голову не придет задумываться о том, «идет ли речь о реальной угрозе или это смешное недоразумение», точно так же не будет он «иногда притормаживать» у ворот какого-нибудь, «вероятно, знакомого дома», еще чего не хватало; вслушиваясь время от времени в тишину, не доносится ли шум мотора, он следовал хотя и усталой походкой, но все же не «в ужасе», не «смирившись со своей судьбой» и тем более не «сиротливый и жалкий», как «преследуемое животное». Правда, он не мог не признать, что курс, которым он «следовал», уже давно определяла не его воля и что он не то что не приближается, но, скорее всего, отдаляется от места, где он мог бы наконец отдохнуть, и, конечно, нельзя отрицать: его немного смущало то (несущественное, впрочем!) обстоятельство, что объектом, к которому он сейчас приближался, была тоже станция, однако на этом, казалось ему, сходства, собственно, и заканчивались, и он решил, что если эти ополчившиеся на него фразы не оставят его в покое, то он просто возьмет да и выкинет этот блокнот, ведь нельзя же впустую растрачивать и без того тающие силы. К этому времени, будучи уже метрах в ста от станции, он и правда совсем ослаб даже в сравнении с недавним своим состоянием; ноги были натерты грубыми башмаками, и чтобы слегка разгрузить ту, что саднила особенно сильно, ему приходилось «хромать на левую»; при каждом вдохе резко кололо в груди, голова опять разрывалась от невыносимой пульсирующей боли, глаза горели, во рту пересохло, и поскольку он не мог держаться хотя бы за ремень (потерянной неизвестно когда и где) почтальонской сумки, то неудивительно, что измученный, с трудом державшийся на ногах Валушка подумал, будто слышит голос с того света, когда из подворотни, которую он уже миновал, его шепотом окликнул Харрер. Точнее сказать, Харрер его не окликнул, а что-то прошипел и тут же отчаянно замахал руками, призывая остановиться, и, с опаской оглядываясь на станцию, втащил его в подворотню. С полминуты оба стояли не шелохнувшись и не говоря ни слова. «Послушай, сынок, помочь я тебе не могу, мы друг друга не видели, не встречали, и если тебя поймают, говори, что обо мне со вчерашнего дня даже не слыхал, тсс! ни слова! только кивни, что запомнил все, вот-вот, так, – все это господин Харрер лихорадочно прошептал ему на ухо немного позже, но Валушка по-прежнему думал, что слушает привидение, только неясно было, почему в таком случае ему кажется столь знакомым гнилой запах, доносившийся изо рта визави. – Мы в точности знаем, чем ты занимался, – продолжило привидение, – и если бы не эта добрейшая женщина, не милостивая госпожа Эстер, то дела твои были бы совсем плохи, потому что ты у них в списке, но такое уж сердце у милостивой госпожи, это его тебе надо благодарить. За все, ты меня понимаешь?!» Валушка знал, что здесь ему следовало кивнуть, но поскольку он ничего не понял, то вынужден был отрицательно помотать головой. «Ты у них в розыске! Тебя вздернут!! Хоть это ты понимаешь?! – потерял терпение Харрер, по которому было заметно, что ему очень хочется как можно скорее отсюда смыться. – Послушай! Милостивая госпожа сказала мне, отправляйтесь, найдите этого бедолагу, хотя в это время она и не знала еще, что ты у них в списке, но это было и так понятно, ведь все видели, что ты с ними болтался всю ночь, а военным ведь объяснять бесполезно, они тебя тут же вздернут! Ты меня понимаешь?!» Валушка нетвердо кивнул. «Вот и ладно. Тогда руки в ноги и прочь отсюда! – махнул Харрер куда-то вдаль. – Тебе надо драпать от них, улепетывать, сию же минуту исчезнуть из города, и благодари милостивую госпожу Эстер… иди вон туда, у станции будь осторожен, а дальше по шпалам, вдоль железной дороги, там они не прочесывают. Ты все понял?!» Валушка снова кивнул. «Будем считать, что да. Как дойти до путей, это дело твое, меня это не касается, меня уже нет здесь, доберешься до ветки и – вдоль путей, не мотаться туда-сюда, не выкидывать фокусов, только прямо, понятно? Идти, пока ноги держат, потом спрятаться где-нибудь – в избушке, в сарае, да где угодно, а там видно будет, сказала милостивая госпожа, придумаем что-нибудь». – «Господин Харрер! – прошептал тут Валушка. – Да вы за меня не бойтесь, со мной теперь все в порядке… в том смысле, что я все знаю… я готов, буду ждать известий… но только… хочу вам сказать, я немного устал, было бы хорошо где-нибудь отдохнуть, потому что…» – «Ты в своем уме?! – оборвал его Харрер. – Какой отдых! Опять несешь какую-то околесицу! Тебя виселица ждет! Ну вот что! Меня не интересует, что ты будешь делать, мы с тобой не встречались, и не вздумай кому-нибудь брякнуть, что я тут с тобой!.. Понятно? Тогда кивни! И вперед!» С этими словами привидение, словно последний призыв оно обратило к себе самому, выскользнуло из подворотни, и не успел Валушка опомниться, как оно уже скрылось из виду. То, что выбитый чем-то из колеи господин Харрер был не похож на себя вчерашнего и что внезапное его появление и правда напоминало призрачное видение, он еще мог понять, удивляться тут было нечему («Война ведь, в конце концов…»), однако как только Валушка остался один, предостережение Харрера («Тебя вздернут!») и внезапный страх, порожденный им, навалились на него таким жутким грузом, что когда он вышел из подворотни и двинулся дальше в сторону станционной площади, то вынужден был признать: он не только не может вернуть себе прежнюю «интенсивность» напряженного, как струна, внимания, но, увы, не может восстановить даже самого «необходимого минимума». Он снова почувствовал головокружение, ноги его заплетались, и так продолжалось до тех пор, пока в сознании не затихло ужасное слово («Вздернут!»); тогда он остановился, отогнал от себя то и дело всплывающий перед глазами танк, сконцентрировался на железнодорожных путях и – поскольку Харрера уже рядом не было – сказал самому себе: «Все будет хорошо». Все образуется, зашагал он по направлению к площади, да, конечно, лучше всего последовать сейчас совету Харрера, удалиться отсюда, не навсегда, а до тех пор только, пока в душе все не прояснится, уйти по шпалам от солдатни. Он дошел до казавшейся совершенно вымершей площади, прижался к стене и с необычной для него обстоятельностью осмотрел все вокруг до последнего закоулка, а затем, улучив подходящий момент, глубоко вздохнул и бросился через площадь, чтобы, углубившись в боковую улочку, добраться по ней до сторожки обходчика, что стояла у самых рельсов. Через площадь Валушка перебрался благополучно, уверенный, что никто его не заметил, однако в тот самый момент, когда он уже собирался броситься дальше, где-то рядом, внизу, чуть ли не у подножия ближайшей стены раздался тоненький голосок. Вряд ли можно сказать, что он испугался, ибо в робком призыве («Дядя, дядя… мы здесь…») не было ничего угрожающего, однако от неожиданности Валушка невольно отпрыгнул к проезжей части, причем правой ногой зацепился о тротуарный бордюр, и было похоже, что он неизбежно грохнется на мостовую. Лишь с трудом, пританцовывая и нелепо размахивая руками, он устоял на ногах и, повернувшись на звук, сперва не узнал их, а когда узнал, не поверил своим глазам и подумал даже: нет, эти, в отличие от господина Харрера, настоящие привидения. У стены стояли сыновья полицмейстера, на обоих – собранные внизу гармошкой брючки и те самые «настоящие» полицейские кители, которые они таким памятным образом демонстрировали ему, как казалось теперь, целую вечность назад; они молча уставились на Валушку, потом младший, не выдержав, заревел, а его старший брат, чтобы скрыть, что и сам вот-вот разрыдается, угрожающе на него замахнулся. На них были те же самые полицейские мундиры, и мальчишки были вроде бы те же самые, тем не менее они даже близко не походили на тех двоих, которых он вчера вечером оставил в их жарко натопленной квартире; он подошел к ним и, ни о чем не спросив, сказал только: «Сию же минуту… ступайте отсюда домой…» Сию же минуту, повторил Валушка, давая понять интонацией, что сейчас не до объяснений, и взял их за плечи, чтобы слегка подтолкнуть, но те, словно не понимая, стояли как вкопанные и даже не шелохнулись. Младший, хлюпая носом, без остановки плакал, а старший ответил срывающимся голосом, что они не могут уйти отсюда: на рассвете их разбудил отец, одел в униформу, выстрелил в потолок и приказал им ждать его перед станцией, и еще кричал, что кругом предатели и шпионы, что надо эвакуироваться, и захлопнул за ними дверь со словами, что он будет сражаться за родину до последнего. «Мы замерзли, – тоже плаксиво скривил рот старший, – тут недавно был дядя Харрер, но он не обратил на нас никакого внимания, мой братишка все время дрожит и плачет, я не знаю, что делать с ним, мы не хотим домой, пока наш папка не протрезвеет, пожалуйста, заберите нас!» Валушка окинул глазами станционную площадь, потом перевел взгляд в другом направлении и обозрел проспект, после чего стал исследовать тротуарную плитку, на которой как раз стоял. Сантиметрах в десяти от своей ноги он заметил в ней плоскую рыжую гальку, вокруг которой почти полностью выкрошился бетон; видно было, что держится она только на честном слове. Он зацепил гальку носком башмака. Она выкатилась и, несколько раз кувырнувшись, замерла на ребре. Он не стал наклоняться и поднимать этот камешек, но все же смотрел на него, не отрывая взгляда. «А где твоя сумка?» – перестав на мгновение плакать, спросил младший и продолжил всхлипывать, однако Валушка ему не ответил. Наконец, оторвавшись от гальки, он кивком головы указал направление, куда им идти, и тихо проговорил: «Марш домой!» Сам он двинулся в противоположную сторону; ощущая, что в душе царит уже не «пустота», а «печаль», он свернул у избушки обходчика к насыпи, остановился и прикрикнул на них, чтобы отвязались, а потом уж не делал и этого; так они и брели по шпалам: один – всхлипывая, другой – то и дело дергая брата за руку, чтобы не отставал, а третий – шагах в десяти впереди, «прихрамывая на левую», грустно и молчаливо.