Андрей Столяров - Не знает заката

– Тридцать лет за рулем… Честное слово… Был абсолютно уверен, что поворачиваю вон на том перекрестке… Затмение какое-то, то есть… Честное слово… Тридцать лет за рулем…

Он предлагал вызвать «скорую помощь», настаивал, очень активно, чтобы я записал его адрес и телефон: Что угодно, когда угодно, все сделаю… – собирался чуть ли не силой отвезти меня в ближайший травматический пункт. – А вдруг у вас ребро треснуло? Сейчас не чувствуется, а потом… – Вообще вел себя, как человек, потрясенный до глубины души. У меня не создалось впечатления, что он выполняет какое-либо задание. На киллера он совершенно не походил. И на работника спецслужб – тоже, ни по каким параметрам. Хотя кто его знает, как они должны выглядеть?..

В общем, этот инцидент я решил рассматривать изолированно. Ну, было и было, в конце концов с каждым может случиться. Это как – кирпич на голову упадет. Ничто не свидетельствует, что здесь есть связь с моим пребыванием в Петербурге.

Значит – пока оставить.

Сейчас мне предстояли дела более важные.

Материалы по Клубу я успел бегло перелистать еще в Москве. Хотя, учитывая спешку, в которой происходил мой отъезд: инструктаж, проведенный загадочным Сергеем Николаевичем, наставления Бориса, открывшие многое из того, о чем я раньше не знал, легкую истерику Светки, мучительный разговор с Аннет, практически ничего из прочитанного в голове не осталось. Так, общее впечатление, самые приблизительные границы материка, который еще предстояло исследовать. Никакого мнения у меня, естественно, не сложилось. Зато вчера, после загадочного происшествия с «жигулями», решив, что приключений, вольных или невольных, с меня на сегодня достаточно, я, отказавшись от помощи водителя и Димона, которые оба предлагали меня подвезти, вернулся к себе в квартиру, насколько я помню, это было около шести вечера, и весь оставшийся день пролежал на тахте, вчитываясь в машинопись и делая примечания на полях.

Теперь, вторично просматривая материалы, я пытался свести эти заметки в общий сюжет, хотя бы частично классифицировать их, сопоставить, расположить по степени важности.

Картина вырисовывалась примерно следующая.

Где-то почти два года назад, некий Ромашин Виктор Андреевич, сорока трех лет, кандидат наук, сотрудник одного из отделов петербургского Института комплексных исследований человека начал методично обзванивать ряд людей, петербуржцев, тоже в основном сотрудников различных научно-исследовательских институтов, и предлагать им создать нечто вроде неформального «гуманитарного» семинара, который попробовал бы «концептуализировать особенности текущей реальности». Предполагаемым участникам такого объединения он говорил, в общем, одно и тоже. Он говорил, что ситуация в современном мире во многом напоминает ту, которая сложилась в Европе во времена Реформации. Старая парадигма, делавшая мир целостным, полностью выработана, а новая парадигма, которая могла бы восстановить связь быта и бытия, личного и всеобщего, материального и трансцендентного, как это сделал в свое время протестантизм, даже еще не просматривается. Он говорил, что необходима новая реинтеграция знаний, новый коммуникат, соответствующий эпохе «мгновенных контактов», необходима очередная возгонка реальности – наподобие той, которая была когда-то осуществлена в когнитивных доменах Средневековья: в тогдашних университетах, в монастырях, в теософских дискуссиях, в различных религиозных течениях. Модная ныне междисциплинарность – это паллиатив. Она сводится большей частью к заимствованию «смежной» терминологии. Рождения новых смыслов не происходит. Здесь требуется, вероятно, не совмещение знаний «по периферии», только усиливающее неопределенность, а смысловой прорыв на следующий метафизический уровень. Короче, он предлагал, собрав специалистов из разных познавательных ареалов, попытаться эти разобщенные ареалы концептуализировать, и уже на имеющейся основе во-первых, создать прогностическую картину современного мира, а во-вторых, транслировав ее обратно в реальность, сформулировать хотя бы в самых общих чертах национальную идею России. Вот так, не больше не меньше.

Насколько можно судить, это была его личная инициатива. Во всяком случае, несмотря на самую тщательную разработку, которую предпринял Борис, как только оценил открывающиеся перспективы, никаких связей В. А. Ромашина с политическими организациями Санкт-Петербурга или Москвы, а также наличия скрытых заказчиков данной темы выявить не удалось. Вероятно, их просто не существовало. Также не удалось выявить и каких-либо его связей с аналитиками в околоправительственных кругах, с теми, кто, на словах декларируя свою объективность и независимость, на деле, как правило, исполняет строго заказные работы.

Нельзя сказать, что предложения В. А. Ромашина были встречены с энтузиазмом. Ученые, пусть даже относительно свободных сфер деятельности, таких как культурология, философия, история, социология, люди, тем не менее, весьма занятые и неохотно откликающиеся на разного рода общественные мероприятия. Общественные мероприятия – это удел политиков. Серьезным исследователям – не менеджерам науки – вполне хватает специализированных конференций. Тоже, надо сказать, времени отнимает достаточно. А если уж заранее становится очевидным, что из данной работы еще неизвестно что выйдет, то и шансов собрать толковых людей совсем немного. Наверное, у В. А. Ромашина был незаурядный дар убеждения, если это ему удалось.

И вот о чем я подумал, перелистывая документы и пытаясь оценить их совокупную сущность. Создать такой Клуб в Москве было бы, вероятно, гораздо труднее. В Москве при организации объединения такого рода с неизбежностью, как слякоть после дождей, возник бы вопрос о его финансировании. В конце концов речь идет о серьезной интеллектуальной работе и, если уж привлекать к ней людей, заработок которых и так ниже всякого уровня, то следовало бы подумать заранее, как их труд будет оплачен. Подумали бы, конечно. Тем бы дело и кончилось. Здесь же этот вопрос, видимо, никому даже в голову не пришел. Мне это тоже было понятно. Еще в двадцатые годы Сергей Дягилев, тот, который в начале века организовывал знаменитые «русские сезоны» в Париже, отвечая на вопрос одной из анкет, в графе «национальность» начертал – «петербуржец». Он нисколько не преувеличивал. Такая национальность действительно существует. Ведь не только люди создают города, обустраивая их в соответствие со своими представлениями о жизни, но и города создают людей – трансформируя их по своему образу и подобию. Не знаю, чем Петербург так воздействует на человека – видимо, всей атмосферой своей, где сошлись сон и явь, однако люди здесь действительно не такие, как в других городах. То, что в Москве естественно и легко: в первую же минуту поинтересоваться – сколько тебе за это будут платить, в Петербурге кажется диким и неуместным. Петербуржец просто не понимает, при чем тут деньги? Либо есть дело, которым стоит заняться, и тогда не имеет значения платят за него или нет (если платят, это, конечно, намного приятнее), либо дело не стоит, чтобы на него тратить жизнь, и тогда безразлично какая цифра будет начертана в расчетной ведомости. Подумаешь, цифра, жизнь все равно дороже. Это – иной модус существования. Привычка ощущать себя в координатах не быта, а бытия. Не в веселой сиюминутности, из которой соткана московская жизнь, а в пронизанных отзвуком вечности странных петербургских иллюзиях. У них ведь даже и внешность разная. Москвич – это прежде всего «свой парень», непременно открытый, контактный, душа компании, энергичный, улыбчивый, в каждое мгновение сознающий, что ему нужно делать. У него нет никаких проблем. Если же есть, он знает, как их решить. А петербуржец, если обратиться к классическим представлениям, напротив, сугубо сдержанный, необщительный, хмурый, всегда сомневающийся, погруженный в какие-то свои размышления. Они ему дороже всего. Энергии у него хватает лишь на мифический «аристократизм». Проблем он решать не умеет, а потому считает, что выше их. Сюда можно добавить нервность, заставляющую его вздрагивать от каждого слова, и болезненный, специфический сплав мнительности и самомнения: петербуржец искренне убежден, что знает нечто, недоступное остальным, однако далеко не уверен, что это кому-нибудь интересно. Больше всего он боится показаться смешным и потому московской публичности предпочитает петербургское одиночество. Улыбается он два раза в год. А всяких шумных компаний избегает, как зачумленных. Такое вот странное, ни с чем не соразмерное существо…