Фредрик Бакман - Мы против вас [litres]

– Да на нее посмотришь – сразу видно, ковырялка.

– Э-э-э? Что за ковырялка? Или погодите… я понял? Лесбиянка, во! Я понял! – взвыл Бубу.

Никто ему не ответил. Старшие продолжали рассуждать:

– Неужели хоккейная команда не может быть просто хоккейной командой? Обязательно надо политику приплести? Того и гляди медведя на свитерах заменят радугой! Словно повинуясь чьим-то злым чарам, Бубу выдал:

– И заставят нас играть в… это… в балетных пачках!

Он поднялся и изобразил неуклюжий пируэт, споткнулся о лавку и гигантской черепахой распластался на полу, придавив собой два чужих баула. И тут двое старшаков заржали. Они смеялись над ним, а не вместе с ним, но Бубу жадно ухватился за их внимание. Он вскочил на ноги и сделал еще один пируэт; старший, напустив на себя серьезный вид, спросил:

– Тебя ведь Бубу зовут?

– Да! – важно кивнул Бубу.

Остальные ухмылялись, зная, что старший собирается выставить мальчишку на посмешище.

– Покажи-ка ей хер, – предложил он.

– Э-э-э?

Старший вызывающе наставил на Бубу палец:

– Новой тренерше. Она же лесбиянка. Покажи ей хер! Пусть знает, чего себя лишила!

– Выпусти удава из клетки, Бубу! Ты же не трус? – завопил другой игрок, и вскоре все они уже подначивали его так, словно он готовился поставить рекорд по прыжкам в длину.

– А она… это… не обидится? – растерянно спросил Бубу.

– Да ну. Она просто оценит твое чувство юмора! – восторженно заржал один из старших.

Легко потом будет назвать Бубу придурком. Но когда тебе восемнадцать и ты в раздевалке, полной взрослых мужиков, которые вдруг начинают тебя подначивать, «нет» оказывается самым трудным на земле словом.

Поэтому, когда Элизабет Цаккель проходила по коридору мимо раздевалки, Бубу выскочил ей навстречу в чем мать родила. Он ожидал, что она будет в шоке. Или хоть вздрогнет. Цаккель и бровью не повела.

– Да? – спросила она.

Бубу встревоженно завертелся:

– Я… Это… мы слышали, что вы лесбиянка, и я…

– БУБУ ХОТЕЛ ПОКАЗАТЬ ВАМ ХЕР, ЧТОБ ВЫ ЗНАЛИ, ЧЕГО СЕБЯ ЛИШИЛИ!!! – проорал кто-то из раздевалки; эти слова сопровождались истерическим хохотом двадцати здоровых мужиков.

Цаккель уперлась ладонями в колени и заинтересованно наклонилась к промежности Бубу.

– Вот этот, что ли? – поинтересовалась она, с любопытством указывая пальцем.

– Э-э-э? – отозвался Бубу.

– Ты про этот хер? Ну, знаешь. Я видала девчонок, у которых клитор побольше.

Цаккель отвернулась и пошла к ледовой площадке. Красный с головы до ног, Бубу вернулся в раздевалку.

– Это… ну, она… клитор же не может быть такого размера? Или может? Или это… какие вообще клиторы бывают? В длину? Хоть примерно?

Стены раздевалки затряслись от глумливого хохота. Смеялись над ним, а не вместе с ним. Но Бубу смущенно улыбался: порой любое внимание – это признание.

Амат смотрел на Бубу, съежившись внутри своих доспехов. Он уже понимал, что все кончится плохо.

Игроки лениво стягивались к центральному кругу, надменно демонстрируя Цаккель: ей здесь не рады. Она, кажется, не поняла намека, когда выехала с шестью ведрами под мышкой.

– Вы тут, в Бьорнстаде, хоть что-то умеете?

Никто не ответил, и она пожала плечами:

– Я просмотрела все ваши матчи за прошлый сезон, и вижу, что хоккеисты из вас никакие. Так что для работы с вами хорошо бы знать, что вы умеете вообще.

Кто-то шепотом сострил «бухать и трахаться», но даже эти слова были встречены лишь глухим ворчанием. Потом кто-то вдруг рассмеялся, но не шутке, а тому, что происходило на льду за спиной у Цаккель. Из отсека запасных выкатился стокилограммовый Бубу, одетый в юбочку, которую он стащил у фигуристок. Он сделал три пируэта подряд и был встречен аплодисментами и восторженным улюлюканьем старшаков. Элизабет Цаккель не стала прерывать выступление, хотя теперь смеялись не над Бубу, а над ней.

Когда Бубу зашел на четвертый пируэт, улюлюканье стихло; Бубу даже не успел понять, во что врезался, как вдруг все вокруг почернело. Когда он открыл глаза, то лежал на льду и едва мог дышать; лицо склонившейся над ним Элизабет Цаккель не выражало ровным счетом ничего.

– Почему никто не научил тебя стоять на коньках как следует?

– Э-э-э?

– У тебя водоизмещение как у парома, и я видела, как ты выдернул топор из капота. Умей ты стоять на коньках как следует, я бы ни за что не опрокинула тебя с такой легкостью. А еще ты имел бы некоторую ценность как командный игрок. Так почему тебя никто не научил?

– Не… не знаю, – задыхаясь, выговорил Бубу. Он все еще лежал на льду, и грудь болела так, будто его не сбили с ног, а переехали грузовиком.

– Что вы в Бьорнстаде умеете? – серьезно повторила Цаккель.

Поскольку Бубу не отвечал, Цаккель бросила его и подъехала к центральному кругу. Но Бубу наконец сумел кое-как подняться, содрал с себя юбку и сказал, зло и униженно:

– Работать! Мы в Бьорнстаде умеем работать. О нашем городе могут говорить много всякой херни… но ВКАЛЫВАТЬ мы умеем!

Старшие игроки скривились, но возражать не стали. И Цаккель сказала:

– Именно так мы и победим. Будем вкалывать больше, чем все остальные. Если понадобится проблеваться – это вон туда. Мне сказали, спортивный директор не любит беспорядка, и, подозреваю, он не захочет видеть блевотину на льду. Знаете, что такое «сбегай к бортику»?

Игроки взвыли, Элизабет истолковала это как «да» и поставила к бортику принесенные ведра. Остаток тренировки прошел в упражнениях на выносливость. Челночный бег на максимальной скорости, скольжение боком, борьба – они вкалывали, вкалывали… К концу тренировки ни одно ведро не осталось пустым. А единственным игроком, кто под конец мог стоять на ногах, был Амат.

Конечно, поначалу старшие пытались его остановить – не явно, а мелкими, как бы случайными, приемчиками: задеть локтем в давке, придержать за свитер, когда он набирает скорость, подставить конек, чтобы он потерял равновесие. Большинство игроков были на тридцать-сорок килограммов тяжелее Амата, они могли его повалить, едва наклонившись в его сторону. Амат ничем перед ними не провинился – он не выделывался, не старался привлечь к себе внимания, просто был лучше всех. Остальные на его фоне выглядели копушами и терпеть этого не собирались. Снова и снова они заставляли Амата падать, и снова и снова он поднимался. Скользил еще быстрее, дрался жестче, глубже зарывался в себя. Взгляд становился все чернее.

Никто не знал, который час, – Цаккель никак не давала понять, что тренировка окончена. Один за другим взрослые игроки валились на лед – у них подгибались ноги. Но когда они смотрели на площадку, Амат был еще там. Сколько бы раз Цаккель ни гоняла его между бортиками, она не могла заставить его выдохнуться. Свитер почернел от пота, но Амат держался на ногах. Бубу валялся на льду в полуобморочном состоянии, полный гордости и зависти при виде того, как его друг продолжает вкалывать.