Михаил Елизаров - Земля

– Можно Машку за ляжку и козу на возу… – затем чуть подумал и добавил: – Хотя, если честно, нельзя даже козу. Вообще ничего нельзя!

– Чё ты там умеешь?.. – начал, закипая, Журбин.

Но тут снова заговорил Купреинов:

– Правда хочешь остаться? – пристальные его зрачки сжались до чёрных точек. – Вить, – сказал Журбину, – мне, в принципе, и четверых в бригаду хватит. Воин думает, что ему будет проще у тебя, – перемигнулся с Журбиным. – А мне балалайкин не нужен.

И старшина сказал Антохину:

– Пиздуй наверх к остальным…

Тогда мы завидовали. Думали, спасся-таки проныра. Как же весело грохотали антохинские подошвы, когда он бежал по ступеням на второй этаж. А нам казалось, что мир ополчился против нашей четвёрки, сержант с внешностью лютой помещицы уводил нас из чистой и тёплой казармы в свой медвежий угол…

Забегая вперёд, скажу о судьбе Антохина. Ближе к новому году, как-то под вечер Купреинов отправил меня к Журбину с ежемесячным калымом – без надобности мы не появлялись в общей казарме. Тогда я и увидел преуспевшего Антохина. Он выступал перед дедами – артист. Держал в руках сапог, который символизировал нечто струнное. Судя по междометиям, которыми Антохин имитировал звук: “блимба-блимба, блимба-блимба”, – сапог служил визуальной балалайкой.

Это был целый спектакль. Хор из девяти духов-бегунов спел под антохинскую “блимбу”:

– Рыжий, рыжий, конопатый убил дедушку лопатой!..

Развесёлый дед в будто бы праведном гневе немедля отвесил “балалаечнику” крепкий фофан, а тот, оправдываясь, напевно возразил:

– А я дедушку любил! А я деда срать возил!..

– Поехали-и-и! – дед со смехом обрушился на плечи Антохина. – Н-но-о! Покатил, ёбаный!..

Антохин выронил сапог, прытко побежал к двери и прямиком к сортиру с дедом на закорках. Не уверен, заметил ли Антохин меня, узнал ли вообще. Взгляд у него был мученический, конский…

У нас же, проигравших и невезучих, всё сложилось по-иному.

Казарма, куда мы пришли, оказалась обычной бытовкой, подтверждающей лишь известную поговорку о постоянстве всего временного. Как ни странно, облезлая снаружи, бытовка эта внутри была одомашненной и очень гражданской. В предбаннике на стенах висели фривольные календари с пышногрудыми кинокрасотками. В завёрнутом поросячьим хвостом закутке находились умывальники и душевая. Отдельной пристройкой была уборная на четыре посадочных места. Там возле стены стоял древний электрообогреватель с закоптелыми спиралями. Купреинов, войдя, ткнул вилкой обогревателя в розетку, и спирали за несколько секунд налились оранжевым жаром.

В спальном помещении было десять кроватей, самых обычных, не двухэтажных. Купреинов, не торопясь, прошёл к своей. Чинно скинул сапоги. Потом лёг, закинув ноги на спинку кровати, а руки положил под голову. Мы стояли рядом – Костя Дронов, Игорь Цыбин, Максим Давидко и я.

Купреинов прикрыл глаза и молчал полминуты, только под потолком звенела, как пленённая муха, неоновая лампа. Когда тишина из зловещей уже грозила превратиться в комичную, Купреинов заговорил. Обращался он на “ты” и ко всем сразу:

– Воин-строитель! Всё, что ты слышал о стройбате и дедовщине, это… – душераздирающая пауза… – Правда!..

Мы вздрогнули.

– Сейчас ты думаешь, что всё пропало, впереди лишь бесправие, унижения и каторга. Долгие невыносимые два года тяжкого рабского труда. Подорванное здоровье. Страх и боль…

Под дребезжание неона снова повисла тишина.

– И, наверное, как невозможное чудо, прозвучали бы для тебя слова: “Всё может быть и по-другому! Служба в строительных войсках бывает нормальной!”

Мы затаили дыхание. Купреинов оторвал голову от подушки и как бы заглянул каждому в душу:

– Ты, конечно, хочешь спросить: “Что нужно для этого сделать?” Я отвечу: “Хорошо и честно работать”. Как в песне: “За себя и за того парня”. Бригадиру не нужны дембельские сказки на ночь, чистка сапог, уборка кровати. Не рабы, но труженики любезны бригадиру!.. Воин-строитель, завтра начнётся твоя нелёгкая служба. И какой она будет, зависит только от тебя!..

Конечно, это была отрепетированная заготовка. Через полгода новый бригадир, бывший черпак Лукьянченко, воспроизвёл этот пробирающий до костей монолог почти слово в слово перед вновь прибывшими духами. А спустя ещё полгода он же передал мне затёртый до бахромы на сгибах листок, на котором было написано аккуратным почерком: “Воин-строитель. Всё, что ты слышал о стройбате, – правда!”.

Но ведь никто не отменял актёрского мастерства. Монолог в исполнении Купреинова произвёл неизгладимое впечатление.

Потом Купреинов взялся придумывать нам клички.

– Фамилия?

– Дронов.

– Будешь Дрон… Фамилия?

– Цыбин.

– Цыба! Фамилия?! Эй, не тормози!

– Давидко!

– Э-э… – на миг задумался. – Дава?.. Не, Удав!.. Фамилия?

– Кротышев…

Я уже приготовился называться Кротом, но спустя пару секунд прозвучал неожиданный вопрос:

– А по имени как?

Я растерялся, пробормотал:

– Володя…

– Вот и называйся Володей, – ласково заключил Купреинов. – Будешь у этих, – указал на Цыбина, Дронова и Давидко, – за старшего. Постарайся самоотверженным трудом оправдать моё доверие, Володя. Очень на тебя рассчитываю! Не разочаруй меня…

Тогда же мы узнали, что в нашей бригаде кроме нас ещё пятеро землекопов – три работающих черпака и два иждивенца деда – сопризывники Купреинова. В данный момент они отсутствовали – ночевали на удалённом объекте. Купреинов специально приехал в часть, чтобы лично принять в бригаду пополнение. Кстати, эти выезды и были одной из тайных выгод нашей службы. Землекопы изредка ночевали в заводских или строительных общагах, где бывали и женщины, и алкоголь. Не обязательно, что они доставались, но они существовали в принципе – как мечта и возможность.

Общая беда (а нам тогда казалось, что именно беда) сдружила нашу четвёрку. Максим Давидко являл собой исчезающий народный типаж-наив. Такие, наверное, перевелись даже в глухих деревнях. Когда я смотрел на румяные щёки Давидко, цыплячий пух бровей, крепкие розовые уши, на детскую его улыбку, обращённую всему миру сразу, то понимал, что голосящая простота этого паренька из-под Волгограда много лучше всякого тихого воровства. И чего греха таить, первые месяцы он, двужильный и безропотный, тянул за нас, городских доходяг, всю работу, ни разу не попрекнул, слова поперёк не сказал…

Игорь Цыбин, узкоплечий, сутулый, почему-то всегда напоминал мне попавшего в беду скрипача, которого злые люди поймали, крепко били, а после ещё обрили налысо. Он, как и Костя Дронов, призывался из Липецка.

Ладный чернобровый Дронов внешне был бы очень хорош, если б не яростно косящий глаз. Костя поэтому, чтоб скрыть дефект, всегда глядел с нагловатым прищуром, добавлявшим его красивому лицу лихости.