Дина Рубина - Ангельский рожок [litres]

Молодость проходила, и чёрт с ней, с молодостью; избавиться бы только от этих снов, от багряной накипи рябиновых гроздей, от старой серебряной ветлы, в чьём лунном подоле укрылись мальчик и девочка; от синих, нестареющих в памяти глаз, от буйной поросли непослушных кудрей.

Да где там! – когда собственный сын смотрит в душу теми же глазами, и улыбается, и не терпит походов в шикарную парикмахерскую, а когда Надежда, поднявшись на цыпочки, сгибает для него ветку рябины, говорит с обидой и завистью: «Хорошо тебе! Ты вон какая дылда…»

Доктор Бугров внимательно и чуть ли не заворожённо следил за пляской стоматолога Финского на тюремном дворе. Голый, обрюзглый, в голубоватую клетку – из-за сетки-рабицы наверху – он, пожалуй, мог стать центральным образом в спектакле на тюремную тему какого-нибудь режиссёра-модерниста.

Вот интересно, думал доктор: испытывая такое отвращение к казённым мокрым полотенцам, Финский мог бы из дому принести своё. А вдруг он и у себя после душа выбегает этак во двор, и пляшет, и подпрыгивает, и руками трясёт, пока кто-то из соседей не вызовет полицию?

– Смотришь на него как на тайну мироздания, док, – произнёс за спиной Боря-наш-этруск . – Уже столько лет смотришь, смотришь… Ждёшь, что тебе в этих плясках откроется смысл жизни? Ну не любит мужчина вытираться… Между прочим, он вчера презрел свою репутацию доктора Айболита и живому человеку зуб сверлил без наркоза.

– Что-что?! – доктор Бугров обернулся к фельдшеру.

– Только это секрет, ша! Он мне под горячую руку рассказал, от возбуждения. И лицо у него было как в побелке, и лоб вот в таких крупных каплях пота. – Боря показал на кончике указательного пальца. – Его ж ругают за излишнюю мягкость, да? Мудаком называют. А вчера доставили этого… снайпера, помнишь, застрелил годовалую девочку на руках у матери?

– Абдалла абу Тавил.

– Ну и память у тебя!

– Имя красивое.

– Ага. И этот Абдалла всё время хвастается своим подвигом: говорит, то была достойная мишень. В смысле: девчушка крохотная, поди попади…

– Ну?

– И вот сел он в кресло, пасть раззявил. Корень ему надо пролечить. Финский говорит: «…А у меня дверь открыта, шобы сквознячок…» У него кабинет, между прочим, гораздо удобнее расположен, чем твой. Мы тут за углом, к нам ветерок не дотягивает.

– Этруск! Ты можешь рассказывать, не мотая кишки на кулак?

– Нет, ты слушай. Финский говорит: у меня дверь открыта для сквознячка. Ну и вообще, представь: при его брезгливости занюхивать известные ароматы от клиентов.

Это доктор Бугров понимал прекрасно.

– Вот он и услыхал, как тот алибаба хвастал охраннику: мол, его за подвиг боготворят в его народе, а семья получает бабки от благодарного ХАМАСа…

– Ну, короче…

– А короче, сел он в кресло, расслабился – доблестный снайпер. «И я, – говорит мне Финский – а сам бледный как мертвец и весь в поту, вот-вот в обморок хлопнется, – я, – говорит, – набрал в шприц воды, вместо лидокаина, вколол, выждал, как положено, минут пять и пошёл сверлить». Тот завопил, как на дыбе… «Ах-ах, – говорит доктор Финский, – у тебя низкий порог боли. Давай ещё один укол сделаем». И снова набирает водичку. Тот сидит, подвывает, глаза на лбу – ему больно, чувак! – Боря рассмеялся мягким довольным смешком: – Снайперу больно, понимаешь, не, и он ревёт белугой. Доктор Финский снова бурит… Дикий вопль! Аж подбрасывает того! Вопит так, что охрана бежит к кабинету сломя голову. А Финский, мститель наш, бурит и дробит челюсть этому красавцу, и время от времени приговаривает: «Ну не берёт тебя лидокаин, что поделать! – И руками разводит: – Я уж три укола всадил». И буррррит! И буррррит!

– Понятно, – доктор Бугров обернулся, посмотрел на фельдшера Борю Трускова с каким-то новым любопытством. – Надеюсь, на мне эта волнующая сага завершится?

– Само собой.

– Поклянись своим древним этрусским предком.

– Та ладно тебе! – Боря задумался. – Думаешь, Пузан рассердился бы?

– А ты как полагал? У нас тут пытки запрещены, мы не истязатели.

Боря подобрался, насупился. Перевёл взгляд на тюремный двор, где приседал и подпрыгивал добряк Финский. Тот подбежал к перекладине-турнику, схватился за неё, раза три подтянулся, повисел мокрым мешком. Спрыгнул и побежал назад, к себе.

– Типа это бесчеловечно? – уточнил Боря.

– Да нет, – вздохнул доктор Бугров. – Это как раз таки очень человечно. А скажи мне, славный этрусец, ты когда по двору идёшь, а Мадьяр моет машину генерала… он на тебя брызжет водой из шланга?

– Не, – удивился Боря. – С чего это…

– А на меня брызжет. Легонько так, якобы юмор. В жару даже приятно. Но это не юмор… – Доктор Бугров перевёл взгляд в пустой прогулочный двор и задумчиво повторил: – Это. Не. Юмор.

– Та брось, он нормальный парень. Спортсмен. В чемпионате на первенство Европы участвовал. Просто девушку свою приревновал, ну и… пальнул в соперника. Прям на соревнованиях.

– Пальнул? – Доктор резко развернулся. – Как это? А где оружие взял?

– Та он же, я тебе толкую, – спортсмен был, при собственном оружии. Стрелок…

– Стрело-ок?!

И едва Боря-наш-этруск выговорил это щёлкнувшее затвором, летящее слово, всё мгновенно сложилось в голове у доктора Бугрова.

Вторую ночь в тюрьме шли обыски.

Искали в основном телефоны. Главари боевых группировок ХАМАСа и ФАТХа приказы на убийство отдавали из своих камер и потому с невероятной изобретательностью пытались заполучить мобильную связь. Их жёны, принося на свидание малых детей, прятали в подгузниках крошечные мобильники. Папаша сажал на колени младенца и незаметно извлекал драгоценный для дела борьбы палестинского народа предмет.

Нынешний обыск, внеплановый, был вызван позавчерашним скандалом на всю страну: член Кнессета, лидер арабской партии, пользуясь парламентской неприкосновенностью, пронёс на себе в тюрьму ни много ни мало сорок таких крошек-мобилушек. Обвязался ими, как шахид – взрывчаткой. Он шёл встречаться с главарём ХАМАСа.

Генерал Мизрахи пребывал в ярости. Ему до пенсии оставалось года три-четыре, а тут такой скандал, такое ЧП: ненавистная пресса наглеет, говнюки в Кнессете рвутся на трибуну, каждый норовит дать интервью…

Ночной обыск и в обычное-то время – дело муторное. Длится всю ночь, в нём и надзиратели задействованы, и командир отделения, и сам начальник тюрьмы. Ночной обыск! Это все части Марлезонского балета, грянувшие разом!

Группа охранников с выставленными щитами, гуськом, на корточках вползают в отделение. Прикрыв щитом окошко двери, вскакивают, распахивают её и вламываются в камеру. Заключённых из камер выводят, и начинается рутина: дверь снимается с петель, разбирается унитаз, и нет такой щели, которая не подверглась бы тщательному осмотру. На одну камеру уходит час-полтора.