Дина Рубина - Ангельский рожок [litres]

– Но… Аристарх… это же огромные деньги!

– Не думай о чепухе, у меня деньги есть.

Есть, гляньте-ка, у него деньги! Какой-нибудь пенсионный фонд на старость, который он спустит на её дурацкую башку, а когда она сдохнет, будет оставшиеся годы в доме престарелых сухую корочку сосать.

Она помотала головой:

– За твоими счетами сейчас наверняка отлично приглядывают, ждут, где ты проявишься. Ты сам говорил: с Интерполом не шутят. Аристарх… – спросила жалобно, – что это за штука такая… у меня, вот тут? – И приставила палец к виску жестом самоубийцы.

– Аневризма? – спросил лёгким, почти беззаботным голосом. – Это локальное расширение артерии в мозге; в переводе на человеческий: представь, как жвачку изо рта пузырём выдувают. Может стать причиной кровотечения. А может и не стать, люди с этим живут десятилетиями, не зная, что носят. Но оставлять аневризму – тревожно, она ведь не объявит заранее, когда захочет лопнуть. Да и зачем тебе всё время об этом думать. И потому недели через три профессор Мансур тебя прооперирует, как он оперировал сотни, тысячи больных, которые сейчас гуляют по Лиссабону…

– По… Лиссабону? – повторила она растерянно.

– …или по Парижу. Или по Тимбукту… Или сидят в ресторане, или трахаются, на здоровье, с кем попало, или покупают внуку велосипед, не думая ни о какой аневризме. Ты поняла?

– И я… – спросила она робко, отирая ладонью мокрую щёку, – … и мы ещё поживём?

– Мы проживём с тобой ещё сорок лет, – сказал он, – дождёмся внуков, погуляем на свадьбе у правнучки… А потом умрём в один день, для экономии, – чтобы Лёшик не заморачивался дважды с похоронами, он ведь к тому времени и сам будет старый хрен.

Она засмеялась, потянулась к нему… и минут двадцать они целовались, как в юности не целовались: нежно, затихая надолго, и снова легко касаясь друг друга губами, ладонями, пальцами. Провалялись до вечера…

Потом спустились вниз и слегка поругались насчёт свекольника: сметану класть в него или скромную ложечку майонеза. Аристарх уверял, что майонез даёт нужную кислинку, Надежда вспомнила (не к ночи!) майонезный цех бывалого коммерсанта Изюма, вставив, что дома престарелых как раз и используют майонез вместо…

На это Аристарх рассказал, оживившись, про дом престарелых, где они с Лёвкой начинали карьеру: мыли стариков, одевали, усаживали в кресла, везли кормить… и с какой феноменальной скоростью это проделывал Лёвка, которого боялись все проверяющие.

– Почему – боялись?

– Понимаешь, там главная комиссия состоит из пенсионеров министерства здравоохранения. Они давно на пенсии, но считают эти проверки своим гражданским долгом. Являются по семь-восемь бодрых старичков, дамы в бриллиантах, с причёсками, – ходят по комнатам, проверяют порядок, пробуют еду.

– По-моему, это прекрасно, ведь эти люди…

– …эти люди, – подхватил он, – и сами претенденты на подобные заведения. Вот слушай. Однажды явилась компашка проверяющих. А у нас на третьем этаже в отделении Альцгеймера такой круговой коридор был. Вся группа пошла по часовой стрелке, а одна из дам замешкалась, огляделась… и пошла против часовой. Навстречу ей Лёвка катит пустое кресло.

«Мылась?!» – спрашивает грозно так. Ну ты слышала, как он может орать. «Не-ет», – отвечает старушка, оробев. «Садись!» – Плюхнул её в кресло, поволок мыться… Короче, когда комиссия сделала круг по комнатам, эта дама, помытая и переодетая в чистое, но чужое, уже сидела за столом и ела кашу…

Надежда хохотала, кричала: «Врёшь, врёшь! Сейчас придумал!» И Аристарх божился чтобяздохом , и воттекрестом , что…

Ну, и так далее.

К ночи оба пришли в настроение пусть не прекрасное, пусть тревожное, но бодро-деятельное: все планы были выстроены, будущее обозначено. И она очень удивилась, обнаружив, что он крепко спит, не дождавшись, когда она явится после душа – во всём своём, как говорил обычно, «волнующем великолепии». Прислушалась к дыханию, поняла: «Врёт!» – и расстроилась: значит, он так же, как и она, боится этой самой бомбы-аневризмы , боится, что та взорвётся в самый распрекрасный, самый бешеный миг их любви… И значит, эта самая сучья зараза будет сейчас шантажировать их, угрожать, лежать между ними обоюдоострым мечом из средневековой рыцарской новеллы.

Результаты исследований были отправлены Льву Григорьевичу, имя которого Надежда произносила теперь полностью и с опасливым благоговением. Ждали возвращения из Дании профессора Мансура. Наконец тот вернулся, и дата операции в столичной больнице «Адасса» была назначена. Вот и приблизилось неотвратимое: приблизился Иерусалим, место Лобное.

– Лёвка тебя встретит, – говорил Аристарх, отводя глаза, – прямо на выходе из «рукава», у него есть специальное разрешение. Будет стоять с табличкой, своё имя ты пока помнишь.

– Да ты же мне показывал Льва Григорьича в интернете, очень внушительная внешность, я его сразу узнаю, перестань психовать.

(А у самой, лишь вспомнит, что его не будет рядом, сердце закатывалось. Да ещё и Нины сейчас там нет. Но не станешь же вызывать человека из Америки из-за какой-то операции!)

– С деньгами он уже всё уладил, не смей даже задумываться.

– Хорошо. – Она и не задумывалась, просто гнала эти мысли. Выживем – увидим. В крайнем случае, дом продадим.

– У тебя будет отдельная палата и личный – слышишь? – личный русскоговорящий анестезиолог.

– Да-да…

– И очень скоро после операции я заволоку тебя в кровать.

Что поделать: не мог он с ней лететь, не мог! Так и сказал: возьмут прямо в аэропорту.

Вот он первым и не выдержал.

В один из вечеров, когда Изюм уютненько так припёрся на чай – ну не погонишь человека только потому, что ни у кого нет сил выслушивать его буйную поливу, – Аристарх вдруг поднял на него глаза и спросил:

– Изюм, а ты мог бы отлучиться из дому дней на пять, десять?

– За каким?..

– Сопроводить Надежду Петровну на лечение в Израиль.

Надежда аж ложку в стакан уронила: он что, с ума сошёл?

– Ха! – сказала. – Беспаспортным вне очереди…

– А чего сам не сопроводишь? – серьёзно и резонно спросил Изюм.

– Не могу. Я в розыске, – отозвался тот совершенно спокойным тоном, каким обычно замечают, что у штиблеты подмётка оторвалась. – Я, Изюм, человека убил.

Наступила шелестящая тишина: это Надежда в ужасе смяла в кулаке бумажную салфетку, а Изюм суетливо салфеткой отёр губы.

– За что? – с интересом спросил он.

– За тебя. – И вперил в Изюма, сощурил свои синие— до рези! – глаза.

– Я извиняюсь… – пробормотал Изюм, в растерянности переводя взгляд на Петровну. Та сидела как истукан, потрясённая, – страшно смотреть. – Это что значит?

– То есть за себя, конечно, но, в частности, и за тебя. За то, что он тебя ограбил, обидел, – помнишь, ты рассказывал, – в армии?