Александр Гоноровский - Собачий лес [litres]

Александрина Ирена принцесса Прусская или Адини́, как ласково звала ее мама, была особенной. Врачи говорили, что у нее монголизм. Давным-давно его открыл и описал доктор Даун.

Это Адини назвала подаренную ей на девятый день рождения куклу Гретель. Адини плохо выговаривала букву «р». Совсем не по-немецки эта буква дрожала у нее на небе, от этого кукольное имя звучало по-птичьи нежно.

Подарить Адини большую вязаную куклу решил известный архитектор Пауль Людвиг Троост. Позже его ценил сам Адольф Гитлер. Это Троост сделал так, что дом Адини, дворец Цецилиенхоф, изнутри стал похож на огромный океанский корабль.

– Кукла должна быть очень большой, – говорил Пауль Людвиг Троост, – чтобы ребенок мог видеть ее, в какой бы части детской он не находился.

Кукла, сделанная по эскизам Трооста, вышла милой, но слишком большой игрушкой. Гости посматривали на куклу с иронией.

В девятый день рождения Адини окружали удивительные подарки. Музыкальная шкатулка из бисквитного фарфора. Цветные мелки. Красная металлическая тележка. Конструктор, из которого можно было складывать бревенчатые домики. Был даже подаренный папой американский электрический паровоз LIONEL – черный, деловито спешащий по настоящим, но очень маленьким рельсам. Пауль Людвиг видел, что его кукла выглядела громоздко и архаично рядом с обыкновенными игрушками, которые делали на обычных фабриках. Но как художник он знал – очень важно вовремя произнести слова, которые будут следовать за тем, что ты создал.

Стараясь не обращать внимания на ироничные взгляды гостей, Троост наклонился к девочке. Теперь его могли услышать лишь Адини и ее мать принцесса Цецилия:

– Знаешь, Адини, это не простая кукла.

– А какая? – Голос Адини осип от волнения. Зашуршав праздничным платьем, она подалась вперед, рот ее открылся, а глаза широко распахнулись.

– Она будет знать и чувствовать все, что знаешь и чувствуешь ты, о чем думают и что помнят твои папа, мама, братья и младшая сестра. И если вдруг даже на самое крохотное мгновение ты останешься одна и тебе станет грустно, то стоит лишь посмотреть на куклу и с тобой рядом окажется тот, кого ты любишь и ждешь.

«Так себе сказка», – закончив подумал Троост. Но Адини и ее мать улыбнулись. И Троост понял, что его кукла принята.

Адини поверила Паулю Людвигу Троосту. Она верила всем. Гретель действительно оказалась волшебной куклой, и стала для Адини главным подарком в жизни, настоящей подругой, которой можно было доверять свои и чужие тайны.

Гретель удивлялась чужой памяти и мыслям, которые потекли сквозь нее. Поначалу память не покидала стен дворца, но постепенно она росла: от клумбы за окном, до чопорных улиц Потсдама, по которым любила гулять мама, до грязных замерших трупов солдат на полях Вердена в печальных воспоминаниях отца кронпринца Прусского Вильгельма.

Взрослые не могли заглянуть в память Гретель. Им, наверное, хватало своей. Даже дети старались не заходить в детскую Адини. У одного из старших братьев Луи Фердинанда сразу начинала болеть голова, Губерт лишался чувств, Фридрих писался, а у младшей сестры, которую назвали в честь мамы Цецилия, шла носом кровь.

Но Адини была особенной. Она с любопытством разглядывала чужую память и кивала важно. Так кивают маленькие девочки, когда с ними говорят о серьезном. В эти минуты от умиления на вязанной спине Гретель вставали дыбом крохотные волоски.

Адини не боялась увидеть плохое. Она даже научилась менять память Гретель к лучшему. Для этого надо было зажмуриться, вытянуть губы трубочкой и подумать о хорошем. И тогда холодная зима превращалась в ласковое лето, погибшие солдаты оживали и возвращались домой, предатели становились образцом честности, а палачи – врачами. Этот мир Адини называла своим добрым королевством. А Гретель радовалась переменам и жалела, что сама так не умеет. В конце концов она была лишь куклой – отражением всего, что увидела и узнала.

Летом тысяча девятьсот шестьдесят первого мне исполнилось шесть лет. Я выходил во двор и оказывался в самой сильной, самой огромной стране, какую только можно придумать. Путь от подъезда до мусорных ям, где сжигали забракованных на фабрике кукол, был настоящим путешествием. Мимо старой яблони, песочницы, покосившихся рядов сараев, клуба, в котором по вечерам крутили фильмы или устраивали танцы, мимо продуктового магазина, где на заднем дворе на опустевших хлебных лотках лежал дядя Гоша. Выпив, он ругался с моей теткой и уходил навсегда из новенькой котельной, где работал кочегаром. Уйти дальше лотков у дяди Гоши не получалось. К утру от всех его желаний оставались лишь протрезвевший потерянный взгляд и хлебные крошки на щеке.

За магазином, за мусорными ямами начинался, не понять какой огромный, Собачий лес. За лесом растекалось озеро Гидра. Называлось оно в честь построенного за пляжем забора, на котором висела табличка с надписью «Управление гидромеханизации». Но я еще не умел читать и думал, что в озере живет та самая Лернейская гидра, про которую рассказывала моя тетка.

Москва была еще дальше – за темными досками перрона железнодорожной станции. Она растворялась в радиоголосах и газетах. В Москве жила моя мать – двоюродная сестра моей тетки.

Когда мне было три с половиной, то за мать я принял Зою Михайловну, которая на Новый год наряжалась Снегурочкой и поздравляла фабричных детей. Тетка говорила, что Зоя Михайловна еле отбилась и оставила в моей руке лишь звездочку из фольги, со своего пальто. Тетке не очень нравилось это воспоминание, а мне нравилось.

Мне нравились солдатики и пластмассовые пистолеты, но ни военным, ни даже Гагариным я быть не хотел. Бегать от настоящих взрывов и пуль или кувыркаться посреди космоса в консервной банке дураков нет. А еще я умел шевелить ушами.

Через десять дней после вашего приезда, я увидел тебя в песочнице, и изо всех сил зашевелил ушами, чтобы понравиться. Мы бы и раньше познакомились, но поначалу ты боялась выходить. После пустыни, где ты раньше жила, двор казался опасно маленьким и зеленым. Девочка, которая даже песочницы никогда не видела и думала, что это специально отгороженный от травы последний островок нормальной земли. У тебя были плавные движения и взгляд как у моей тетки. Такой взгляд Юрка Смирнов называл блядским. И это тогда означало что-то хорошее.

– Папа странный и дочка со свистом, – сразу сказала про вас тетка.

Она все про всех понимала, но иногда говорила так, будто я сам должен был догадаться о чем-то еще.

Я же думал, что ты просто везде суешься как дурканутая Ленка, которая жила надо мной на втором этаже. Вообще-то раньше ее звали просто Ленка. Но этим летом она совсем съехала с катушек и разучилась спокойно сидеть. Я всегда знал в какую часть комнаты она забежала. Бежит-бежит, остановится, топнет: «Валька, ты тут!?»