Филип Грин - Держи его за руку. Истории о жизни, смерти и праве на ошибку в экстренной медицине

Зрачок расширен. Он не реагирует на свет, потому что что-то происходит в мозгу этой девушки, что-то кровоточит и расширяется, давя и сплющивая ее потенциал в ограниченном пространстве черепа. Все то, кем она является и кем может стать, секунда за секундой исчезает в этой бездне.

Я отвожу волосы с левого уха девушки. Волосы слиплись и стали жесткими от запекшейся крови. Мне приходится отдирать их от кожи. Они шуршат, как сухая паста, и трескаются под пальцами.

Я заглядываю в левое ухо. Барабанная перепонка темная. За ней скопилась кровь и теперь выдавливает ее наружу. Где-то произошел перелом черепа, где-то там, за ухом. Похоже, будущему этой девушки пришел конец. Просто я еще этого не вижу.

Я прощупываю позвоночник в области шеи. Шея тонкая и длинная. Представляю, как девушка мотала головой, злясь на подруг по команде, которые играли не в полную силу. «Я приведу команду к победе!» — кричала она. «В этом году мы станем чемпионами штата!» — подхватывали остальные и изо всех сил старались ни в чем не уступать своему бесстрашному капитану. Я прощупываю шею позвонок за позвонком. Позвонок за позвонком… Я прощупываю шею, как слепой, который читает азбуку Брайля. И вот я нахожу тот, что стоит не на месте. Вот он.

Шейные позвонки защищают спинной мозг. Когда кости сдвигаются, он повреждается. Спинной мозг не рассчитан на растяжение. Иногда, если приложить слишком большую силу, он не выдерживает. Кости ломаются и разрывают или перерезают спинной мозг. Пальцы сигнализируют мне, что этот позвонок выступает слишком сильно. Даже если в нашем маленьком приемном покое дежурил бы лучший нейрохирург, он ничего не смог бы сделать.

Я перехожу к левой стороне тела. Когда я прикладываю стетоскоп к коже, она хрустит, как воздушный рис. Даже мизерного веса моего стетоскопа для девушки слишком много. Я чувствую, как сжимается ее грудь. Похоже, ребра сломаны, они повредили легкое. Я прислушиваюсь. Дыхание девушки прерывистое, хриплое и темное — если звук может быть темным. Я понимаю, что она действительно дышит только правым легким. Сейчас ее тело бежит ту самую милю за четыре минуты на одном легком. Я слышу, как в левом легком что-то клокочет. Оно полно жидкости — жидкость проникла в легкое, когда то рухнуло, как старый рекорд под ударом нового чемпиона.

Я нажимаю на левую сторону живота девушки, пальцы мои прощупывают внутренности. Живот более напряжен, чем всего тридцать секунд назад. Нижние левые ребра грудной клетки расходятся ровно настолько, чтобы я понял масштабы бедствия. Эти ребра защищают селезенку, как вратарь ворота. На сей раз они не справились. Мне не нужен ультразвук или томограф, чтобы понять: селезенка разорвалась. Взорвалась, как взорвались трибуны, когда эта девушка забила решающий гол на последней минуте игры, которая вывела ее команду на чемпионат штата в этом году.

«Мы не уступим!» — кричала она своей команде. «Мы станем чемпионами штата!» — отвечали ей. Таз девушки стабилен.

Это хорошо. Я так думаю.

В левый пах воткнулся большой кусок острого металла. Он колышется вместе с током крови из бедренной артерии. «Как скорой удалось довезти ее живой?» — думаю я. Над девушкой склонился самый рослый медбрат нашей больницы. Он всем весом зажал кулаком артерию, пытаясь перекрыть ток крови. На его лбу выступил пот. Под его руками из левого квадрицепса торчит осколок белой кости.

— Где хирург? — кричу я.

— Он по локоть в кишках — оперирует перитонит! — кричит кто-то в ответ.

— Где другой хирург?

— Его нет в городе…

— Где вертолет?! — спрашиваю я.

— Отпадает. Медики уже звонили. Слишком сильный ветер — вертолет не может взлететь, — тихо отвечают мне.

Я чувствую, что остался в этом мире в полном одиночестве.

«Чертов городишко!» — думаю я.

Могучий медбрат надавливает на артерию изо всех сил. Но ему приходится бороться против элитной сердечно-сосудистой системы, которая яростно сопротивляется, напитанная адреналином. Это вам не старушка с носовым кровотечением. Если врач уберет руки, кровь забьет со всей силой, словно из пожарного шланга.

«Почему она все еще жива?» — думаю я. Она наверняка потеряла очень много крови.

И тут, словно отвечая на мой вопрос, девушка замирает.

— Где ее родители? — кричу я, и голос мой дрожит.

— Будут через полчаса! — кричит кто-то в ответ.

— Скажите им, чтобы поторопились.

Я стараюсь сделать все, что в моих силах, — как эта девушка, когда ставила рекорды штата. Я собираюсь и вспоминаю все, что знаю. Я напрягаюсь изо всех сил — и то же делает вся моя команда. Я провожу все манипуляции, которые только могу вспомнить. Когда идеи у меня кончаются, я прошу советов. Я не хочу останавливаться. Я не хочу зачеркивать будущее, обещавшее быть таким ярким. Я не хочу быть тем, кто выдернет вилку из розетки.

Но это именно я.

Когда я, наконец, произношу: «Стоп!» — крови снаружи уже больше, чем осталось внутри. Это ужасно.

Мы использовали всю кровь, что была в нашей маленькой больнице, за пятнадцать коротких минут. Она вливалась и выливалась.

Девушка умерла.

— Родители приехали… Родители приехали, — тихо произносит регистраторша.

«Они опоздали на три чертовы минуты», — думаю я.

Мне предстоит говорить с ними.

Я медленно снимаю свою форму. Голубой материал покрыт ярко-красными пятнами. Я снимаю маску, перчатки. Все покрыто кровью — мы боролись до конца. Мы изо всех сил старались сохранить ей жизнь.

Вот только усилия наши — и наши молитвы — ни к чему не привели.

— Я нормально выгляжу? — спрашиваю я у стоящей рядом сестры. Она ошеломлена произошедшим.

Сестра смотрит на меня. Она понимает, о чем я спрашиваю. Она берет полотенце и вытирает капли крови с моего лица. Я прошу проверить еще раз, на всякий случай. Все в порядке. Крови нет, ни одной капли. Отец и мать не должны увидеть на мне ее кровь.

Иногда врачи чувствуют себя самыми одинокими в мире. Сестры и врачи расступаются. Они отходят в сторону, притворяясь, что заняты бумагами, оборудованием, уборкой.

Я ценю это. Я ценю возможность подготовиться.

Я выхожу в коридор, который ведет к залу ожидания. В коридоре пусто. Ни пациентов, никого. Я слышу свои шаги по полу, застеленному линолеумом. Окон в коридоре нет. Я не могу выглянуть и увидеть горы на юге. Здесь только я. Я иду на встречу с родителями.

Я стараюсь не думать о собственной дочери, о своих сыновьях. Я стараюсь не думать о том, что мне предстоит. Я стараюсь не думать, как ужасно будет получать приглашения о приеме в университеты, когда абитуриента больше нет.

Я открываю дверь. Родители сидят на диване, держась за руки. Так футболисты сидят на скамье во время последней игры года, в последнюю минуту все еще надеясь на победу, на чудо.