Марат Баскин - Дом с крыльцом

Надо сказать, что у всех евреев в местечке семьи были большие, ибо как сказано в Торе, плодитесь и размножайтесь, но у ребе Аврума и ребеце Двойры был всего один ребенок. Родился он на третий год после хупы. И то, после того, как ездила ребесн в Вильню и получила броху, благословение, от Виленского гаона. Так же, как мучилась ребесн, ожидая три года ребенка, она мучилась три года, ожидая Хаима с фронта. Ложась спать, и вставая, она первое что делала, молилась за Хаима. И Бог внял ее молитвам. Радости ее не помешала даже то, что Хаим появился не один, а с женой. Конечно, ей было неприятно, что нарушили договор с реб Иослом, и жалко было Хаю-Цыпу, которую она считала почти дочкой, но что все это значило по сравнению с возвращением Хаимки. Правда, прежде чем постелить молодоженам вместе, ребе попросил сына показать ему ктубу. Он надел очки, выкрутил длиннее фитиль в лампе, и принялся за ее изучение. Ребе написал от руки не один десяток таких ктуб, но такой документ, который дал ему Хаим, ребе видел впервые. Он был написан готическим шрифтом на немецком языке, непонятном ребе, и ребе долго вертел бумагу перед глазами, не зная верить документу или нет, и успокоился только после того, как увидел внизу бумаги несколько слов, написанных по идиш: Гот зол гебн мазл ун брохе! Бог пусть даст счастье и благословение! Он сам всегда так писал в уголке ктубы. Хоть это было и не каноническая запись, но это было благословение от него, и он никогда не забывал записать это внизу документа маленькими буковками. И неизвестный ему ребе сделал то же самое.

«Это хорошо!» — подумал ребе, вспоминая, что в его ктубе ребе Мойша — Шмерл ничего такого не написал. И может потому они с Двойрой долго ждали ребенка.

Уже засыпая, ребе вспомнил о записи в ктубе, и, толкнув в бок ребесн, сказал:

— Я думал, что я один такой хохэм, умный! А оказывается и в Нюрнберге такой же хохэм ин шул зицт, такой же мудрец в синагоге сидит!

— Тише, — остановила его излияния Двойра, — дети уже спят.

Но дети не спали. Как заговорщики, они тихонько перешептывались.

— Хорошо, что я написал внизу броху, — радовался Хаим своей придумке. — Иначе татэ, отец, не поверил бы ктубе, и послал бы письмо Нюрнбергскому ребе! Он у меня такой! Однажды перед погромом написал письмо самому Могилевскому губернатору.

— А я боялась, что он твой почерк узнает, — призналась Двося.

— Двося, вося, ося, ся и просто я, — раскладываю я новое имя Дагмар по слогам.

— Mein Name Dagmar. Ich weiss nicht Dvosya, — не соглашалась Дагмар. — So benennen Sie Ihre erste Liebe? [1] Мое имя Дагмар. Я не знаю Двосю. Так звали твою первую любовь? (нем.)

— Нет, — я отрицательно мотаю головой, — так не звали мою первую любовь!

— А как? — спрашивает Дагмар.

— Суламифь, — не раздумывая, говорю я.

— Она красивая? — любопытствует Дагмар.

— Как лента алая губы ее, зубы ее, как стадо выстриженных овец, как половинки гранатового яблока ланиты ее под кудрями ее, — вспоминаю я строчки из Песни песней.

— Ой, — догадывается она, — это из библии. — Мы в приюте ее учили на память!

— Вот в Суламифь из Библии и я был влюблен.

— И больше в ни кого?

— Не успел, — честно признаюсь я. — Меня рано засватали.

.— А ты говоришь, что я твоя первая любовь! — на лету схватывая мои слова, смеется Дагмар.

— Но я же тебе сказал, что родители договорились, а не я, — пытаюсь я ей объяснить сложности еврейского шыдэха, сватовства. — Я с ней один раз поговорил и все. Больше до свадьбы нельзя.

— И не спал с ней? — удивляется Дагмар.

— О чем ты говоришь?! Я — еврейский ребенок из еврейской семьи. Мо татэ раввин. Это все равно, что у вас пастор. Если бы не война, я бы то же был раввином.

— А со мной спал, — задумчиво замечает Дагмар. — Значит, теперь пастором не будешь.

— Не буду, — соглашаюсь я. — Но твоим мужем буду!

— А ты представляешь, что будет, когда мы доберемся до твоего Краснополья?

— Представляю. Все будут говорить, что единственный сын ребе сошел с ума. Все Краснополье будет стоять на голове!

— На голове? — дословно понимает меня Дигмар. Она делает большие удивленные глаза и смеется. — Я представляю. Будет, как в цирке.

— Вот именно, как в цирке, — соглашаюсь я.

— А ты не хочешь, что бы было, как в цирке? — Дагмар вопросительно смотрит на меня.

И я, по-еврейски, отвечаю ей вопросом на вопрос:

— А ты хочешь?

— Не знаю, — Дагмар пожимает плечами. — Я до приюта жила в цирке. Там было хорошо. Мой папа был воздушным гимнастом. Потом он разбился. И жена его брата фрау Эльза отдала меня в приют. Там было плохо.

Я не задаю больше вопросов. Я молчу.

И тогда задает вопрос она:

— Ты хочешь назвать меня Двосяй, что бы все думали, что я еврейка?

Я киваю. И замираю, в ожидании ответа. Она ощущает мое тревожное молчание и, смеясь, успокаивает:

— Nicht schlecht Namen. Gefaellt mir! All. Mehr Дagmar nicht. Ist Dvosya! [2] Совсем неплохое имя. Мне нравится! Все. Больше нет Дагмар. Есть Двося. (нем.)

А еще мы говорили про дом с крыльцом. Двося никогда не имела дома ни с крыльцом, ни без. Ее домом был бродячий цирк и приют. Дом с крыльцом был у брата ее отца Отто. Про Отто она всегда говорила хорошо.

— Он добрый! Когда он приходил к нам в цирк и потом, когда навещал меня в приюте, всегда приносил мне домашнюю колбасу. Он сам ее делает. Она дымом пахнет, просто голова кружится… Я, наверное, этот запах никогда не забуду!

— Но он отдал тебя в приют, — замечаю я.

— Не он, а тетя Эльза, — возразила Двося. — Он мне сказал, что тетя Эльза сказала, что бы он сделал выбор: я или она?! И что ему было делать?

Двося вопросительно смотрит на меня, и сама себе отвечает:

— Конечно, выбрать Эльзу! Жена главнее всех родственников! — потом заметив мой сомневающийся взгляд, добавила: — И муж главнее всех родственников! Так говорила моя мама. Она убежала из дома ради папы. Семья от нее отказалась. Она была бы баронессой, а стала циркачкой. У нее был дом с крыльцом и у них были свои лошади. Поэтому в цирке она стала вольтижером. Ты знаешь, что это такое?

— Не знаю, — говорю я. — Я вообще ничего не знаю про цирк! К нам в местечко цирк не приезжал.

— Вольтижер — это гимнаст на лошадях, — объяснила мне Двося. — Мама делала упражнения на скачущей лошади. Она погибла, когда я была совсем маленькой. Упала с лошади и та ударила ее копытом. Нечаянно. Так мне папа сказал, — Двося ладошкой вытирает появившеюся слезу и несколько минут молчит. А потом говорит: — Когда папы не стало, мы тогда выступали в Нюрнберге, хозяин цирка гер Шнитке сам меня отвез к папиному брату в Ганновер. Я просилась оставить меня в цирке, но он сказал, что дал слове папе, если что-нибудь с ним случится, отвести меня к дяде. Папа не хотел, что бы я стала циркачкой.