Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Он медленно, оцепенело шел кругом. Глаза только ловили и ловили приметы. Клены разрослись и узловатые их мускулы, овеваемые ветром, обнаженно ждали тепла. У мусорного ларя, кажется того самого, были сложены дровишки и громоздился каменный уголь. А сарай — особенный, двухэтажный сарай с чердаком — совсем обветшал, перекосился, грозя обрушиться. В тупичке, образуемом его тылами и каменной лазаретной стеной, торчал сухой стебель с широкими побуревшими листьями и скукожившимися ягодками. Косырев нагнулся, сорвал одну, покатал на ладони. Раздавил, принюхался. И вдруг...

Он замер перед этим пресным запахом. Похоже пахнул виноград «изабелла», и, бывая на юге, Косырев мучительно вспоминал, откуда знакомо. Теперь обрушились годы, время памяти ринулось назад. Ах, этот паслен, ягодка и с иным, непроизносимым названием! Дрова, уголь, клены, пустые кадки из-под огурцов, стертые ступени крыльца, ржавчина — все приняло участие в чуде воспоминания. Живые запахи привели давно угасшие — перегретой солнцем лебеды, сушеной рыбы, пенок голубичного варенья, маринованной черемши, первого сибирского снежка, падающих с козел опилок, кедровых шишек, клеенки школьного ранца, фиолетовых чернил, лыжной мази, охотничьего снаряжения, пронафталиненной медвежьей полости. Голова кружилась. На драгоценные мгновенья к нему вернулось первородное счастье. И, наконец, пришел самый последний, самый древний запах — маминого тела — рук, поцелуев, объятий, защиты.

Никем не видимый, он прислонился к холодной кирпичной стене. И все этот паслен, высаженный дядей Игнатом. В его клеенчатой сумке хранился целый кустик, засушенный чего-то ради на далекой Волге. Разобрав худыми, со следами отходящих мозолей, пальцами сухую оболочку, дядя Игнат выбрал десяток семян и вместе с Толей у стены, где стояла врачебная двуколка и лошади хрустели овсом, закопал в унавоженную землю. Уверенно сказал: «Примутся!» Дядя Игнат, красный партизан, умирал от туберкулеза и торопился хоть что-то сказать, кроме того, что было сделано ради уничтожения или созидания. Он рассаживал ребят на бревне, зябко натягивал больничный халат и, накручивая на палец кисейные усы, рассказывал, пока не заходился душу выворачивающим кашлем. Горящие глаза. Что там «Красные дьяволята», похождения Мишки, Дуньки и Негра, которые упрятали в мешок из-под муки батьку Махно! Этот обожаемый фильм беспощадно перечеркивался истинными историями.

Белые, красные, зеленые; красноармейцы, партизаны, колчаки; на лошадях, верблюдах; на бронепоездах, пароходах — мчались в последнюю, решающую схватку. И надо всем этим указывал ясную цель великий человек в кепке. Она не подлежала никакому сомнению, ради нее стоило жить и сгореть, как дядя Игнат. Один из рассказов — о враче, который с кучкой раненых отбил буксир у целой казачьей орды — и был тем первым толчком, который определил судьбу Толи. А сестру Лельку семейственная преемственность миновала...

— Фамилия твоя — Косырев, — говорил дядя Игнат, — это не от косы, которая косит, скашивает напрочь. От слова косырь происходит, который обрубает, откалывает.

Забыли теперь и о косырях, о топориках с короткой ручкой и длинным лезвием, которыми хозяйки кололи лучину.

Он вышел на улицу. Две школьницы на корточках кормили голубей, воробьи ловко подклевывали крошки, а вороны, помахивая для равновесия черными зубчатыми крыльями, с завистью смотрели с веток, но подлетать не решались. Дело ворон — проворонивать. Посадки разрослись, это был уже настоящий парк, для школьниц древний, старинный.

Посередине, на постаменте светлого гранита, возвышалась вычерченная темнокаменная фигура. Атлет опирался на молот, а взгляд из-под козырька устремлялся в такую понятную и в подробностях предчувствуемую прежде даль. С полной точностью надписи возвещали, что памятник построен рабочими профсоюзами и идейное содержание его такое-то. На барельефах — и баррикады, и сеятель, и леса первых строек, и Ленин, «Пролетариату — гегемону революции». Это был гордый, победно торжествующий памятник.

Он принялся отсчитывать известное число маленьких шажков. Еще не дойдя, увидел. Вокруг стояли пихты, посаженные школьниками. А фельдшерский сын посадил березку, единственную. Он опустил ее в ямку, — отец держал, — подсыпал торфа с навозом, полил. И теперь мог погладить белую кору, прижаться щекой к прохладной, шероховатой поверхности, а слух бы потоньше, поймать стремление соков против силы земного притяжения. И еще тогда стояла высокая береза, погубленная сегодня железным кузовом.

Да, Косырев принадлежал к поколению, зарожденному в начале двадцатых годов, в гражданскую и в голодные годы. Оно переживало смерть Ленина после этой смерти. Оно не успело поднимать первую и вторую пятилетки. Его долг пришел с Отечественной, с пограничных застав, и его взлет был отмечен сороковыми. Роковыми. Но и высокими, счастливыми. Это была гордость вступивших в смертельную схватку, — поколения не жалкого, ограниченного Я, а нашедшего себя в других, в товарищах по оружию.

Недавно, в проходном разговоре, Косырев на лету запомнил: сорокадесятники. Не то чтобы слово это было метким. Но тем, кто в силу зрелого охвата мысли и достаточной удаленности от финиша, жил с предельной отдачей, дали имя. Редкие уже от рождения, они отличались, можно сказать, особыми чертами. Они испытали счастье полного самопожертвования и бессребреничества, выдержали искус разоблачений. И не возлагало ли это на них некоей добавочной ответственности?

Косырев еще раз глянул на глыбу памятника. Пора было идти.

Посадки шли вдаль. На правой стороне они обстроились новыми коробками. Но на левой все было по-прежнему. И память, как заведенная, шагала своими шагами: окружающее казалось проекцией живого прошлого. Будто не было ни зимы на переломе весны, ни скрипа ботинок по наледи, ни многочисленных, торопившихся по делам прохожих, а мягкая теплая пыль принимала по щиколотку мальчишеские ноги в цыпках.

По соседству с лазаретом притулился лабазик с замурованной теперь дверью. Распахнутый внутренним взором, он сосредоточивал последнюю ненависть дяди Игната, так и не увидевшего конечного торжества. Тучный, громоздкий лавочник Герасим Семенихин, сын основателя лазарета, после трехлетнего исчезновения,— может, и у колчаков, да шито-крыто, — взошел на нэповских дрожжах, на рыбном товаре — осетрине, икре, раках и нельме. Совслужащие помельче первыми срывали перед ним картузы и кепки, что вызывало презрительный плевок дяди Игната. Но на грани тридцатых Семенихин осел, как проколотый шар, — свободная толстовка намекала на прежние размеры, — и тихонечко поторговывал готовым винегретом и карандашами. Бархатная книга, которая лежала в чемоданчике Косырева, стояла тогда на полке, как символ прежнего размаха операций. У дочери Семенихина Ксении — девочки умненькой и насмешливой — он обнаружил в забытом на парте альбоме, среди ангелочков и розочек, такое двустишие: «Долой пасху и куличи, да здравствуют советские кирпичи!» Бессильная злоба. Семенихин, стоя на пороге, мог только одно — провожать мрачными, подсчитывающими глазами. Отощавший вождь табора, хоть серьгу в ухо. Да так оно и было: бабка Ксении ушла из цыганского хора за богатевшим купчиком, и кровь эта закрепилась в Семенихиных прочно. И в Сергее вот тоже проявилась.