АНДРЕ ЛАНЖЕВЕН - Цепь в парке

— Как раз потому, что я уже не ребенок и знаю, что все возможное в прошлом.

— Скажите по крайней мере, где Эмили. Я должна с ней повидаться.

— Она осталась там. В моей памяти. Женщина и горе, и женщина в море.

Похудевшая луна внезапно появляется в просвете между облаками и бросает на воду отблеск, точно осколок зеркала.

— Крыса и то не такой чокнутый, — заявляет Джейн, наклоняясь над водой. — Ничего не разглядеть. Вы должны нырнуть на самое дно?

— Придется. Она стоит на якоре.

— Ну что ж, я за вас спокойна. Вы превосходно плаваете.

Он садится, свесив ноги над водой.

— Ну вот, теперь я все бросил окончательно. Мне остался только голубой простор, но он такой беспредельный.

— А где ваша сигара? — спрашивает он.

— В подводной лодке курить запрещается.

— Зачем вы хотели нас видеть? Ведь мы несерьезные.

— Теперь я тоже стал такой, как вы. Потому и хотел.

— Неправда. Никогда еще не видела человека серьезнее вас. Вы словно просите у нас чего-то, чего у нас нет.

— Но вы мне все уже дали. И я вам очень благодарен.

Он поднимается, чтобы взглянуть в глаза человека в голубом, они едва заметно поблескивают, видно, ничего там больше не осталось, кроме замерзших слез, о которых говорила Джейн.

— Посмотри ему в глаза, Джейн. Это то, о чем ты говорила?

Она наклоняется, заложив руки за спину, и рассматривает его с ледяным спокойствием. Потом выносит свой приговор:

— Да. И больше ничего нет.

— Вы, верно, давно не спали или все время на затмение смотрели?

Он покорно, без всякого смущения терпит их осмотр.

— И то и другое. А что?

— Вы словно ослепли.

— Так нужно, ведь я должен нырять под воду. — И теперь его голос словно всплывает из глубины реки.

Он бросает взгляд на луну, потом медленно снимает часы и протягивает ему.

— Ну, пора. Дарю их тебе, ведь это часы земные.

— Золото и зеленовато-черные циферки слабо блестят в свете луны.

— Ты подтолкнешь меня чуть-чуть?

— Зачем? Вы же умеете пырять.

— Но я должен нырнуть задом наперед, чтобы приплыть прямо к входному иллюминатору. А трамплина тут нет. Сам я не смогу.

Он встает на самый край причала, приподнимается на носках, вытягивает руки над головой, и кусочек луны отражается в его широко раскрытых глазах.

— Может быть, мы с вами еще встретимся в стране Великого Холода. Раз, два, три… Ну, что же ты!

Он даже не успел прикоснуться к нему, на какую-то долю секунды темно-синяя фигура застыла прямая, как стрела, но вот вода сверкнула, точно треснувшее зеркало, только почти бесшумно, и ни единой морщинки не появилось на ней. Потом до них донесся чуть слышный плеск волны о бетонную стенку. Они долго ждали в полном молчании.

— Вода заглушает шум моторов, — наконец сказал он.

— Мне холодно, — сказала Джейн.

— Пошли, я отведу тебя к нам домой.

Теперь он не сомневается, что человек в голубом один уплыл в море и, даже если он не существует, даже если он его просто выдумал, все равно он его больше никогда не встретит. Они с Джейн одни в целом мире, Джейн — это единственный не выдуманный им свет, рассекающий тьму.

— Ой, опять мышь. Я слышу, как она скребется где-то тут, прямо у нас за спиной.

— И вовсе это лягушка.

— Лягушка — в стене?

— В старухиных цветах. Лягушки любят цветы, это всем известно.

— Ты когда-нибудь видел лягушек в цветах?

— Говорю же тебе, это в стене.

— В стене я лягушек тоже никогда не видел. И потом, летом мыши в домах не водятся. Это тоже всем известно.

— И никогда больше двух пауков не бывает?

— Я же тебе объяснил. И этих двух я уже убил. А если их больше двух в одном доме, они сжирают друг друга, как старые девы. Спи. Если ты не будешь спать по ночам, все сразу догадаются, что мы бездомные.

Она на время замолкает, и он отчетливо слышит, как мыши грызут что-то в стене, а потом срываются вниз и глухо шлепаются на землю. Но он так счастлив, что готов ради нее не спать хоть всю ночь и даже глотать мышей живьем, чтобы она не слышала, как он их убивает. Он знает, что она не спит: сначала вздыхает глубоко-глубоко, потом замирает, напряженно прислушиваясь, а потом начинает дышать часто-часто. Она плотно завернулась в серое одеяло, чтобы не испачкать свое бледно-золотое платьице, а главное, укрыться от шорохов заброшенного дома. Голова ее лежит у него на коленях, а сам он сидит, прислонившись к стене, и при малейшем его движении со стены сыплется штукатурка, словно дождь из пауков, поэтому он застывает, стараясь не шевелиться, и скоро у него начинает ныть спина. Луна слабо светит в дырку слухового окна, с улицы тянет запахом навоза, доносится аромат цветов и еще чего-то, он не знает чего, вроде похоже на корицу, но гораздо слаще. В темноте ее острое личико кажется очень узеньким, а волосы вздымаются, как трава в поле.

— Пушистик…

— Спи, а то я погашу луну.

— Который час?

Он рад, что может изменить позу, и ищет в кармане часы человека в голубом. Потом долго всматривается в зеленоватые циферки.

— Уже первый час. На кого ты будешь похожа завтра? Спи.

— Дай мне руку, вот так. Я хочу все время чувствовать, что ты здесь.

— Вот балда, ты же лежишь у меня на коленях. Ты сразу заметишь, если я встану.

— Как ты думаешь, про подводную лодку — это правда?

— Да, иначе бы он вынырнул. Больше пяти минут под водой не пробудешь.

— А вдруг он утонул?

— Знаешь, уж лучше бы ты пугалась мышей. Человек, который умеет плавать, не может утонуть, даже если очень этого захочет.

— Я нехорошо разговаривала с ним. Никогда таких грустных глаз не видела. Знаешь, он все притворялся, что проигрывает, вот и допритворялся — и вправду проиграл, да, видно, так много, что утопился бы, не будь у него подводной лодки. А ты когда-нибудь думаешь о памяти? Я — никогда. Что это такое на самом деле? По-моему, об этом никто никогда не задумывается.

— Память… ну… это ты у меня в голове, вот ты будешь моей памятью на всю жизнь.

— А ты моей. Но он сказал, что у женщин нет памяти. Потому что его памятью была Эмили, а ее больше нет.

Вдруг она выпрямляется и говорит голосом, идущим из самой глубины ее существа:

— Ведь неправда же, что Балибу умер, да?

— Конечно, нет! Просто я не хотел ему ничего рассказывать.

— А я так испугалась. — Она вновь устраивается у него на коленях. — Наверно, он тоже не хотел нам ничего рассказывать, потому и сказал, что Эмили умерла.

— Конечно. Ему нельзя верить, он играл с нами, и притом очень плохо. Спи, глупышка, а то я пойду к твоей маме и скажу ей, что ты умерла.

— Знаешь, а мы проезжали мимо этого монастыря. Он большой и красивый, как замок, на самом берегу реки, а вокруг цветы и деревья.

— Тем лучше. Тебе, видно, не терпится туда попасть.

— И еще видела наш новый дом, он недалеко от монастыря. Такой унылый, в самом конце недостроенной улицы, и вокруг — ни души.