Ольга Абакумова - Мелодии вечного сна

Да-да! Время Кристалинской, Великановой, Миансаровой, Ведищевой, Мулермана, Ободзинского, Магомаева, а позднее — Толкуновой, Лещенко, Анциферовой, Пугачевой, Ротару, Леонтьева… и еще массы и массы других пластинок, складировавшихся Старухой в специально отведенном для таких сокровищ отделении серванта «Хельги», ибо Старуха слыла меломанкой, что и говорить, песни порой, какие-нибудь «Миллион алых роз», крутились у нее в голове с раннего утра и до позднего вечера, помогая и жить, и работать, и любить, и зовя, и ведя… Или вот, к примеру:

Старуха обожала эту песню и частенько, долгими летними вечерами, сидя в тени вишен, цветущих или плодоносящих, на своем собственном участке в шесть заветных соток в окружении домашних — послушной дочери, незлобивого, хоть и немного пьющего мужа, норовистой, но отходчивой свекрови, душки свекра, кошки Муськи, пары соседок — старух и, конечно, бабушки — наслаждалась.

Старуха наслаждалась своей молодостью, красотой, сильным любовником, с которым изредка встречалась в городе, богатыми, хотя и жадноватыми, родителями мужа, мужем — интеллектуалом и «американо» (любовник был «итальяно»), дочерью — красавицей и умницей. Все было по ней и под ней. Все было для нее и под нее. И этот голос… Ах, какой у этого певца был обалденный голос! И внешность, видимо, тоже — она не знала. Она не посещала концертов, да и вообще, как вышла замуж, родила ребенка, как-то постепенно потеряла интерес к событиям культурной жизни, к культуре вообще.

Коммуналка, где жила Старуха, населялась стариками старых времен и разного классового происхождения. Например, Зверева принадлежала к некоему аристократическому роду, а муж ее — к разночинной интеллигенции. Рядом же с их комнатой, как раз через, довольно тонкую, стенку, помещалась Старухина бабушка с дедушкой, но в годы диктатуры пролетариата и развивающегося социализма они были, конечно же, молодыми или, по крайней мере, зрелыми. Дедушка — типографский рабочий, бабушка — курьер, а позднее — прачка и повариха. Оба — крестьянской закваски, приехали в двадцатые годы из глубокой деревни покорять Москву. В детстве Старуха была свидетельницей многочисленных застолий с народными песнями вроде «Окрасился месяц багрянцем…» или «По Дону гуляет…», громкой хмельной бранью, кулаками по столу и ссорами до поножовщины. Воспитанная, таким образом, в простых, фольклорных традициях, Старуха впоследствии тяготела ко всему простому, упрощенному и попросту примитивному. Любила упрощать сложное и усложнять простое. Верх путала с низом, а низ — с верхом, в силу чего низменному придавала возвышенный характер, а возвышенное частенько норовила опустить и опошлить. С рождением же дочери и вовсе озверела. Как взбесившаяся собака, бросалась она с руганью и матерщиной на всякую старуху, в прошлом горячо любимую, которая делала ей замечание по поводу частых стирок пеленок младенца. Однажды, скооперировавшись, старухи дружно сняли пеленки с веревок, протянутых под потолком огромной, четырнадцатиметровой, кухни, и торжественно вынесли их на «черный ход» — грязный второй выход из квартиры, через который обычно выносили помои на близлежащую помойку, а, если было не дойти, то и вовсе выбрасывали или выливали прямо туда, вниз, в его зловещую черную глубину, всегда наводившую ужас на маленькую дочь Старухи.

— Сволочи и мрази! — неистовствовала Старуха, обнаружив пеленки на черном ходу. — Чтоб вас черти забрали! — и вылила на старушек ушат словесного дерьма, обложив при этом десятиэтажным матом.

— Вот ты какая стала! — только и удивлялись старушки, включая Звереву.

Найдя же любовника, однако, Старуха угомонилась, да и дочь подросла, да и в Зверевой нужда появилась, когда умерла бабушка. А случилось это вот как.

Много лет парализованная на одну руку и одну ногу, бабушка еще могла кое-как передвигаться. Передвигалась она крайне медленно, опираясь на деревянную палку, едва переставляя ноги, подавшись всем телом вперед, как падающее дерево или Пизанская башня, с вечно всклокоченной седой головой, в красном байковом халате, надетом поверх ночной рубахи в зеленый горошек. В таком состоянии бабушка пребывала долгих двадцать лет. За эти годы внучка из юной девы на выданье превратилась сначала в замужнюю женщину, потом — в мать, а потом — просто в женщину, женщину для мужчин, точнее, для мужчины, коим ее муж не являлся. Вообще-то брак этих двоих, в школьные и студенческие годы — круглых отличников, активистов и спортсменов, был по-настоящему марксистско-ленинским браком, основанным не на союзе двух сердец, а на союзе двух интересов — к московской прописке, со стороны мужчины, и — к замужеству, со стороны женщины… Мужчине была крайне необходима московская прописка, которой у него не было, а женщина крайне нуждалась в муже — не в мужчине, а именно в муже, чтобы не остаться «в девках» и не отстать от своих институтских подруг, которых было три, и каждая из которых завела на первых трех курсах института сие домашнее животное, объект неустанных забот, хлопот и озабоченности, благо профессора подгоняли каверзными вопросами о замужестве: «Ну-с, такая-то, когда замуж собираетесь?» — «Не откладывайте в долгий ящик, а то недолго и в ящик сыграть с тоски по мужу». Старуха смерть как боялась подобных вопросов и обсуждений, года подпирали, родители подгоняли, подруги подсмеивались. Между тем, Старуха, в отличие от подруг-троечниц, училась на «отлично», так что могла претендовать на поступление в аспирантуру, но претендовать она не стала, поскольку нельзя же претендовать сразу на несколько несовместимых между собой должностей — жены и ученой, то есть бывают, конечно, ученые жены и жены ученых, но это уже отдельные специализации в рамках все той же должности жены, но Старуха стремилась стать просто женой, не ученой женой и уж точно — не женой ученого, ей самой страсть как хотелось кого-нибудь учить и нянчить.

После замужества Старуха сделалась няней. Оказалось, что множество людей, совершенно взрослых и, так сказать, самостоятельных, на самом деле, нуждаются в няне, и, таким образом, помимо маленькой дочки, у которой, в общем-то, не было выбора, в силу малолетства и несмышлености, к ее услугам охотно прибегали: ее собственный муж, ее бабушка, частично обездвиженная и, в общем-то, также ограниченная в возможностях выбора, а также — родители мужа, брат мужа и жена брата мужа. К этой веселой и до крайности безответственной компании время от времени присоединялись разнообразные близкие и дальние родственники мужа, подруги Старухи, коллеги по работе, а позднее плотно примкнул любовник. Все они, скованные одной цепью, представляли чрезвычайно сложный и, вместе с тем, необычайно простой по своей сути, механизм, да что там механизм — целую фабрику, работающую автоматизировано, как будто уже наступил коммунизм.