Анатолий Ткаченко - Воитель

Утром, оставив отару на Верунью и собак-пастухов, Матвей и Леня запрягли осла Федю в двухколесную арбу, поехали в степь. Сначала обыскали буерак возле водопоя, потом направились по широкой сайгачьей тропе к солончакам. Еще светила огромная льдисто-прозрачная луна, и такыр сверкал голубоватой порошей соли — белая пустыня во все стороны, с кочками, бугорками самых разных цветов: густо-синих, фиолетовых, розоватых. Невообразимый, лунный или марсианский пейзаж. Такое может лишь присниться.

Они ехали, осматриваясь, а глаза немели от острой белизны, слезились, затхло-соляной воздух дурманил головы. Так бы и ехали в бесконечность неизвестно сколько времени, но осел Федя зафыркал пугливо и остановился. Справа, чуть впереди, они приметили коричневатый бугорок, присыпанный солью. Соскочили с арбы, приблизились… Это был Ходок — измятый, истоптанный сотнями сайгачьих копыт. По нему пронесся табун.

Подняли, положили в арбу. Удивились тяжести исхудалого мертвого тела Ходока: сильный был человек мускулами, костяком. Под голову сунули кошму. Федя возбужденно зашагал, арбу затрясло, и глаза Ходока открылись; их коснулся, словно бы оживил, лунный свет. Матвей хотел пригасить мертво-зрячие глаза, но Леня попросил не трогать их: они хоть отдаленно напоминали прежнего Ходока, погибшего в косматом, диком существе.

Долго рядились, как хоронить гостя. Шкуру снять не удалось: заскорузла, скипелась, точно приросла к телу. В шкуре класть в гроб было кощунственно, противно человеческому обычаю. Поступили так: завернули Ходока в его же оранжевую палаточную ткань, похоронили за рекой на холме. Вместо памятника выложили пирамидку из дикого камня.

По паспорту он оказался Ходоковым Валерием Яковлевичем, тридцати трех лет от роду, неженатым, бездетным. Кое-какие вещи, семьдесят рублей, документы отдали под расписку шоферу автолавки, чтобы сдал в городе куда надо, попросили сделать запрос о покойнике. Через год шофер сообщил: родственников у Ходока не обнаружилось, вещи и деньги оприходованы казной до востребования.

— Во-он его могила, — указала Маруся на рыжий холм, до половины размытый синим туманцем, поднявшимся от ранней утренней реки. — Я-то его не видела. Смирный, говорят, был. А все равно с того года наши стали бояться туристов. Всех, кто приходит сюда, туристами называют. Непонятный человек, правда?

— Да, — отозвалась Иветта Зяблова, — странный. Какой-то такой: и понятный — хотел максимально приблизиться к животным, и ненормальный — вздумал превратиться в сайгака. В психушку надо было его поместить.

— Про вас тоже сказал дед Мотя: в психичку бы всех сдать.

Иветта рассмеялась, оперлась на черенок тяпки, вздыхая от ломоты в спине.

— Нас не примут, Маруся. Мы слишком нормальные.

— Зачем тогда заблудились, чуть не загибли?

— Ну, это я виновата… Такая история… Ты читала романы про рыцарей?

— Два: «Айвенго», «Квентин Дорвард».

— Молодец. Помнишь, как рыцари выбирали даму сердца и в честь ее совершали подвиги, гибли на турнирах?.. Вот я такая дама, только у меня два рыцаря, и современные. Поняла что-нибудь?

— Они любят вас?

— Да зови ты меня на «ты», я же не учительница твоя!

— Ладно… если не забуду. — Маруся тоже привалилась плечом к тяпке, но не от усталости вовсе — от любопытства, влажными искорками замерцавшего в ее темных, обычно медлительных глазах.

— Любят, Маруся. И это я их завела в пустыню. Вернее, шла за полынью, искала редкую разновидность горькой пушистой, а потом что-то со мной случилось — жара, миражи, страшная бескрайность, — какая-то злая стала. Иду — они идут. Думаю: кто первый струсит? Вот и зашли.

— Ой, интересно как! И вправду, так только в романах бывает!

— Видишь, мы, женщины, все одинаковы: когда нет никого — рады любому, когда двое сразу — ищем третьего. Мне и чудилось: найду в пустыне третьего.

— Что вы… что ты… они оба хорошие.

— А тебе кто больше нравится?

— Н-не знаю…

— Авенир, конечно, признайся?

— Да.

— И мне тоже, Маруся… Но… жизнь — не то чтобы только нравился. Тебе не понять… Там у нас, в большом городе, свои законы… У тебя все просто: выйдешь замуж за Леню, да? Если не убежишь отсюда.

— Не убегу.

— Ты обещала рассказать, почему бросила интернат, пришла сюда.

— Потом, ладно? Нам еще вон сколько работы. — И Маруся показала на ровные помидорные грядки с невысокими крепкими кустами, сплошь отягощенными зелеными помидоринами. — Норму-то выполнить надо. А ты еще хотела посмотреть, как Верунья жнет пшеницу.

Они принялись пропалывать грядки, поднимать полегшие кусты, подвязывать их к тальниковым, воткнутым в землю палкам. Работа простая, но однообразная, и главное — гни, гни спину. Маленькая Маруся гнулась и распрямлялась легко, точно имея особый — да так оно и было, — приспособленный для крестьянской работы склад тела; рослая Иветта — со скрипом и болью в суставах, злясь и думая, что она как немазаная телега здесь и пригодна лишь для «вертикальной» городской жизни.

…С первого дня она стала ходить следом за Марусей, помогать ей в хозяйственных делах, поняв: иначе нельзя, иначе одуреешь от лени, духоты, степного безвременья. Сегодня утром она училась доить козу. Их две, молочных козы, на всех гуртовиков — молодая Светочка и старая Груня с надломленным рогом, белой бородой. Маруся подвела к Иветте серую глазастую Светочку, сказала: «Давайте знакомьтесь». Иветта потрогала пальцами жесткий лобик, почесала за ушами (рога трогать, она знала, нельзя), скормила, отщипывая, кусок лепешки, а потом Маруся усадила ее на низкий деревянный стульчик, поставила ведерко. «Ты ногами придерживай, не то брыкнет — и молоко на земле будет». Показала, как всей ладошкой брать сосцы, стискивать, оттягивать вниз, засмеялась: «Небось в кино-то видела!» И принялась доить Груню, жестко ударяя струями молока в цинковое ведерко; руки ее, едва касаясь сосцов, словно сучили длинную белую нить, и сосцы, промытые теплой водой, нежно розовели, вымя набухло синими жилами.

Старой Груне было приятно доение — ее освобождали от назревшей тяжести молока, — она изогнула шею, шершаво лизнула Марусю в щеку. «Ладно-ладно, знаю, что умница, — похвалила ее Маруся и скосилась на Иветту. — Да дои же ты Светку, а то вымя у нее лопнет!» Иветта схватила сосец, упругий, теплый, стиснула, потянула вниз, он вроде бы пискнул, струйка молока согрела ладошку, потекла по руке до самого локтя. Коза Светочка глянула на нее черным заслезившимся шаром глаза, жалобно, растерянно бекнула. И тут же Иветта получила крепкий удар в бок, упала вместе с ведерком и стульчиком. Еще раз хотела поддеть ее старая возмущенная Груня, но Маруся успела вывернуть рога «принципиальной» козе, оттащить ее в сторону, наговаривая Иветте: «Простите, пожалуйста, я даже не подумала… Вот дикая скотинка, защитница дурная!.. Идите в дом, я сейчас, быстро управлюсь». Маруся подоила обеих коз, разнесла гуртовикам парное молоко на завтрак, и вдвоем они, уже смеясь, выпили тоже по большой кружке. «Я тебе Грунькиного налила, у нее гуще, вкуснее, назло ей… А Светочку ты будешь доить, она ласковая, только чтобы старуха не видела: жалеет, защищает свою дочку».