Анатолий Ткаченко - Воитель

Полонез — матери. Всем другим женщинам, оставленным сыновьями. Это плач по несбывшимся надеждам, мольба о прощении; матери учат сыновей быть удачливыми, счастливыми, а бывают ли сами счастливы? Он же и вовсе обездолил родную мать своим бродяжничеством…

Но есть еще более горькая недоля у женщины, горше, чем потерять сына. Не стать матерью.

И для них этот полонез.

Люся Колотаева заплакала, угадав его думу, когда он, по внезапному наитию, наиграл ей полонез. Тут же рассказала ему: она прожила замужем шесть лет, и муж ушел от нее, вернее, разошлись мирно-согласно, потому что не было у них детей. И виновата она, Люся: в новой семье бывшего ее мужа растет ребенок. Так и сказала: «Пустоцветная я». Не поверил он тогда, не верит сейчас, что эта тридцатилетняя, почти по-мужски сильная, безунывная, со всегдашним юным загаром женщина не может, не способна… (как он выразился для себя) «породить жизнь, будучи такой живой». Но много ли он знал о семье, семейных сложностях, если обходился временными знакомствами, «сезонными женами», опасаясь закабаления — женитьбы?.. Он едва не заплакал вместе с Люсей, никак не утешив ее, и при ней стал побаиваться подходить к роялю. А она просила. И всегда — полонез Огиньского, Люся, конечно, играла, и не хуже его, но почему-то говорила, что, сама играя, плохо слышит себя. Он то соглашался, то отказывался, стыдясь своего варварского исполнения, и начал тренировать руки, настраивать слух в одиночестве.

Случалось, звонила и вваливалась в квартиру соседка Валентина, молодая домохозяйка, курносенькая, толстенькая, любопытная, из деревенских недавних москвичек, садилась, слушала, больше, однако, разглядывала «чудного квартиранта». При ней он играл смело, грубовато, и Валентина искренне восторгалась:

— Какой вы интересный, Арсентий Степанович! И на рояле можете, и на кухне… Где научились?

— Родился таким.

— Надо ж! А мы своего Генку заставляем — не может. Отец лбом, лбом его в пианино — ревет, а кроме как «чижик-пыжик», ничего не выучил.

— Лбом не надо. Может, у него математические извилины.

— И я говорю: он лошадей любит, и задачки хорошо решает.

Клок смеялся, охотно смеялась и Валентина, не зная точно чему, за компанию. Потом подхватывалась, делала нарочито испуганные глаза и неспешно удалялась, наговаривая, что скоро явится с работы Петр и «заревнует ее насмерть», если застанет с Арсентием Степановичем, хоть он сосед и братец их хорошей знакомой, а все равно холостой мужчина…

И наступал час «пик». Там, в неведомом городе. Шум-гуд усиливался, плотнел, словно бы напрягал стены дома, они вздрагивали, изредка еле заметно покачивалась люстра — под старым кварталом, говорила Люся, проходит линия метро, — слышались голоса со двора, шаги по лестницам, звякала железом дверь лифта. Но тишина не покидала квартиры, лишь делалась иной, более чуткой, как бы настроенной в резонанс звучанию города — этаким огромным всеслышащим ухом.

Он садился в кресло лицом к окну, за которым с третьего этажа длинно проглядывалось каменное ущелье переулка, густо-синего вдали, смутно пестреющего движением, сидел, переносясь воображением в суету, громыхание улиц, затем говорил себе: «Вот сейчас она вышла из управления, идет к метро (десять минут)… теперь едет (подождем двадцать минут)… вышла на «Маяковской», идет к троллейбусу, здесь очередь, стоит (минут десять — пятнадцать)… едет, снова идет (еще десять минут)… подходит к дому, вот вошла в подъезд, лифт не стала ждать («Ходить, ходить люблю!»), бежит по лестнице, стучат ее шаги… сейчас позвонит. Нет, не она… Но сейчас, сейчас! Где-то простояла лишних пять минут… Вот».

И — звонок.

Он вошел в кухню, сказал «доброе утро», присел к белому столику, на котором уже были разложены приборы для завтрака.

— А, Клок! — словно удивленная его появлением, воскликнула Люся. — Тебе яичницы с колбасой хватит?.. Ну, еще кофе… Проспала, ничего не успела.

— Вполне.

— Ты всегда такой — довольный и спокойный?

— На четвертом десятке стал успокаиваться.

— Интересно. А скажи, Клок, ты вправду пишешь роман?

— Не совсем. У меня герой не романный — живет, ездит, смотрит, а потом пишет.

— Как ты?

— Да.

— А про кого пишет твой герой?

— Про такого же: живет, ездит, пишет…

— О, книга в книге?

— Как матрешка в матрешке.

— И давно ты придумал эту книгу жизней?

— Сперва ходить начал. Натура — в отца, деда, прадеда. Все — казаки. Прадед пришел в Забайкалье, дед погиб в гражданскую, отец был на Отечественной, потом охотничал в тайге, пропал без вести. Все шли куда-то, искали чего-то… И я пошел. Всего два курса отучился в медицинском… Мама педиатр, хотела и сыну спокойной профессии, боялась, теперь понимаю, казацкой крови во мне. Не удержала.

— Удержишь этакое дитя! — Люся с улыбкой и чуть иронично оглядела рослую, угловато-кряжистую фигуру квартиранта.

Было субботнее утро, и они завтракали неспешно. По утрам готовила еду Люся, чтобы ей, как она говорила, иметь моральное право кушать «вечерние обеды» Клока. Они шутили обычно, вели себя вроде бы свободно, и все же смущались, стесняя друг друга в просторной квартире: Люся не выходила из своей комнаты в халате, Арсентий не смел показываться ей в майке или расстегнутой рубашке. И курить поначалу он не знал где, и в туалет не мог зайти, если Люся была на кухне… Кое о чем она догадывалась, помогала ему: разрешила курить в комнате, не бегала без толку по коридору, не торчала без дела на кухне (где перестала развешивать свое белье). Но не носить же все в прачечную! Это сердило ее, она не чувствовала себя прежней вольной хозяйкой квартиры и решилась сейчас прямо заговорить об этом:

— Клок, почему ты смущаешь меня?

— Потому что — дикий. Сам тушуюсь.

— Слишком разные по образу и характерам?

— Пожалуй.

— Твой герой про это напишет?

Клок кивнул.

— Ну, попалась! У меня в голове даже; мутится: ты, герой, у героя еще герой… Давай договоримся — пусть будет пока один, собирательный, просто — Герой.

— Согласен.

— Зачем же приехал Герой в Москву?

— Я говорил: набраться культуры. А сначала найти синекуру.

— Это же, Клок…

— По словарям — должность, не требующая большого труда… Ему надо привести в порядок свою книгу, уже написанную часть ее. Он заставил меня три года сидеть на Таймырской метеостанции. И недоволен. Говорит: надо из столицы спокойно все прожитое обозреть.

— Какой он у тебя… — начала Люся с искренним желанием отругать капризного Героя, но, опомнившись, засмеялась и спросила: — Так это тебе нужна синекура?

— Для него.

Люся, все еще смеясь, посмотрела в темно-карие, почти черные, по-азиатски угрюмоватые глаза Клока, но они лишь чуть сощурились в подобии грустной улыбки, и ей тоже расхотелось веселиться: ведь он же серьезно обо всем говорит!.. Странный какой-то, наивный, простой и непонятный. Оттого интересный, наверное. Она решила не говорить ему пока о прописке, без которой не найти работы, о неловком своем положении — держать случайного молодого квартиранта… Но месяц-полтора он может погостить в столице (документы-то у него нормальные) за это время все уяснится, как-нибудь уладится, скорее всего придется его Герою возвращаться в Улан-Удэ. А теперь надо помочь им обоим «набраться культуры», раз уж это так необходимо.