Анатолий Ткаченко - Воитель

— Слушайте, здесь так: «Мир круглый — и мне хочется плакать, мир круглый — и он крутит меня дальше и дальше». — Помолчав с опущенным, занемелым взглядом, он снова начинал переводить наиболее, вероятно, значительные для него слова: — «Однажды ты увидишь, что меня уже нет, — здесь так дождливо, и я пойду за солнцем…»

Случалось, не дослушав песни, Федя резко выключал магнитофон, молча смотрел на Ивана Алексеевича, как бы вспоминая, кто этот человек и почему он, лейтенант Федя, здесь и с ним, и вдруг говорил:

— Там небо синее, горы пепельные, ветер «афганец». И воздух обжигает — летом зноем, зимой холодом. Там живешь только душой. Когда меня ранило, я не почувствовал боли, просто заболела душа.

Перед сном как-то:

— Иван Алексеевич, это же страшно сказано о человеке — «свинтус грандиозус». Ну ладно, мы с вами люди все-таки обыкновенные, потому и не безгрешные. А возьмем музыканта, ученого, поэта, людей тонких, высоких в своем деле, — они что же, нисколько не «свинтусы»? Пусть немножко, не «грандиозус» хотя бы? Не подумайте, что мне хочется чернить их, нет, я хочу, чтобы они были нам примером — чистыми и высокими, но… не получается это. Я ведь знаю, они молчат про Афганистан и спасают от него своих сыновей и внуков… Как же мы защитим природу, себя, если мы почти поголовно те самые «грандиозусы»?

В дождливый день, под навесом летней кухни:

— Иван Алексеевич, гляньте! Филька на пару явился. Вон, из-под изгороди выполз, ведет ежа… нет, ежиху, конечно. Смотрите, как рыльцем подталкивает ее: мол, смелее, тут тебя никто не обидит, тут тебе даже обрадуются!.. Скоро ваш змей Иннокентий подругой ползучей обзаведется, чего ему холостяцки в норе под крыльцом скучать? У куриц бравый Оратор есть. Дунька, можно сказать, в законном браке — муж-козел на подворье лесника Акимова проживает… Только вы, Иван Алексеевич, со всех сторон одинокий. Ну я — ладно, мне жениться пока некогда было, обходился знакомствами, а вы как без женщины, жены? Говорите, анахоретствуете? Можно обходиться, если много работаешь и цель имеешь? Да, мы и позабыли про пустынников, монахов, монахинь… Все женятся, замуж выходят, да мало кто в семьях хорошо живет. Я сейчас и подумал: будь у вас тут жена, семья, попросился бы я к вам на постой? Едва ли. И еще подумалось: одинокие нужны, хорошие, смиренные одинокие. Смотрят на них люди и хоть немножко очищаются, что ли: кто не устает от бестолковщины житейской, кто не тоскует о жизни для души?.. Пусть у нас будут монастыри, чтоб любой мог помнить: если очень и очень утомлюсь, уйду в обитель покоя.

На осушаемой деляне, после низко прогрохотавшего над Горькой долиной вертолета:

— Наш десант на танках перебрасывали. Вдруг взрыв впереди — мина! Танк развернуло, мы попрыгали на шоссе. Залегли. Спокойно вроде. Давай гусеницу чинить — танкистам помогать. Работенка для штангистов-разрядников: один трак двести кэгэ. Подняли вчетвером, держим — и тут рвануло шагах в пяти. Духи прицельно снаряд кинули. Развеялась пыль — двое убитых, двое раненых, в том числе и я. А первый раз меня легко — пуля выше локтя левую руку прошила…

Разве вспомнишь теперь все сказанное лейтенантом Федей?

Перед уходом ему захотелось побыть одному, он отпросился утром: «Поработайте без меня, Иван Алексеевич, мне нужно кое-что додумать». Поздним вечером того дня и разнесся над Горькой долиной колокольный звон.

Федя отказался ехать в город на мотоцикле: «Разомнусь немного, солдату будет полезно, и как хорошо двадцать с лишком километров по земле ногами!» Ремень кожаной сумки — на одно плечо, ремень чехла с «Панасоником» — на другое. Обнялись. Зашагал легко. У поворота дороги остановился, помахал рукой, с нарочитой бравостью пригладил усы и бородку, отрощенные за месяц здешнего отдыха, — мол, будет все как надо! — и скрылся в березовой роще.

Хорошо видна из окна Ивану Алексеевичу эта роща, посаженная им одиннадцать лет назад, позднеосенняя, теперь голая, насквозь просвеченная вдруг выглянувшим солнцем — так глубоко, что за нею зеленой кипенью проглянул молодой сосняк.

Да, он поедет в Москву, навестит родителей лейтенанта Феди и, конечно, его могилу. Поедет зимой, когда будет много свободного времени. Попросит Акимова постеречь дом. А сейчас он напишет письмо пожилым родителям Феди, объяснит им, городским жителям, как важно вовремя посадить лес. Нет, сперва он выразит им свое сочувствие, поведает о своей горькой убитости: на свете не стало нужного людям человека! Расскажет, как пришел к нему Федя, кем он был для него… Поищет успокоительные слова. И только потом о посадке леса. Непременно прибавит: Федя не простил бы ему ни одного упущенного дня.

По ночам подмораживало, иней не стаивал почти до полудня, погода держалась ясная, сухая. Дышать бы и дышать крепким предзимним воздухом, но с Горькой долины все чаще наплывали туманы, гнилой моросью кропили подворье Ивана Алексеевича Пронина, и по утрам ему иной раз приходилось жечь лампу — так непроглядно мутно было в окнах дома.

Управившись во дворе и позавтракав, он грелся чаем, заваренным с листьями малины и мяты: вчера немного застудился, случайно угодив сапогом в затянутое мхом «окно». Перебирал скопившиеся газеты, выискивая наиболее интересное. Читать все подряд он не успевал, что не очень его огорчало, ибо полагал: без разбору читают только пенсионеры — у них времени много.

Ага, вот высказывание одного видного американца:

«Мне кажется, для вас сейчас главное — разговор о своем назначении, своей «айдентити» (подлинности то есть), как у нас говорят. Есть ли у современного русского человека «айдентити», настоящая, без сталинизма, — вот в чем вопрос».

О, это уже интересно, можно поразмышлять! Заварим свежего чаю для умственного просветления. Умный американец, ничего не скажешь. Но о русском человеке, пожалуй, не все знает. Возьмем меня, Пронина И. А., русского со всех сторон, ну, хотя бы по ближним предкам. Много ли во мне сталинизма? Есть, есть эта ущербность! Правда, не самим «вождем народов» воспитанная — его наследниками: чти любое начальство, помалкивай, знай — за тобой следят, носи в себе страх перед правотой и силой государства… (Ведь этого не отменил и Хрущев, разоблачивший культ Сталина.) В моем отце, естественно, было много сталинизма — полжизни прожил при «вожде», в деде вообще не было — сгиб в начале двадцатых. В дочери моей… жаль, мало знаю ее. Но, думаю, — всего лишь отголоски какие-то не очень внятные. А внуки мои, если таковые будут, едва ли что-то унаследуют от сталинизма. Уже для теперешних двадцатилетних Сталин — легенда малопонятная, пусть и страшноватая. Допустим на минуту самое печальное — перестройка сорвалась, одолели «недостройщики», те, кто хочет постепенно улучшать наше общество, то есть во многом оставить прежним, брежневским, — разве может возродиться сталинизм? Была трагедия, был фарс — время уложилось в историю. Ему просто не будет места: вымрут последние носители культа… Вернемся, однако, к русскому человеку, к его «айдентити», как выразился ученый американец…