Елена Колина - Толстовский дом

Но многолетняя любовь к Фире высохла, как ручеек от жары. Очевидно, ручеек у меня от природы неглубокий и вся любовь, на которую я способен, перешла к Манечке. С Фаиной мы стали близки, как не были в молодости, наша близость вся вокруг Манечки.

Наши перестали глушить вражеские голоса, не нужно прислушиваться, разбирать слова. Послушал Би-би-си, они оценивают ситуацию так – будут погромы.

У Фаины парадоксальная реакция на антисемитизм. Она, как ребенок, обиделась, что ее «обзывают», впервые в жизни задумалась над тем, что она не только кандидат наук, завлабораторией, но и еврейка, и отнеслась к своему вдруг обретенному еврейству как к совершенно новому увлекательному хобби. Попросила «что-нибудь почитать про еврейскую историю». Вот уж неисповедимы пути Господни.

Манечка спала, а я придирчиво всматривался в ее личико: можно ли ей с ее лицом ходить по улицам? Нет, ничего сугубо еврейского. В садике ее определили как «жидовочку-веревочку» по фамилии Кутельман.

Илюшка сказал бы: «Где твое еврейское самосознание?»

Мое еврейство вовсе не оскорблено этим антисемитским бесчинством. Если оно и есть во мне, то настолько интимно, невесомо, что я ощущаю его только в форме причастности к судьбе этого народа. Если завтра погонят в вагоны – я еврей.

В прежнем доперестроечном мире я мог считать себя евреем, но русским. При всем государственном антисемитизме, при том, сколько раз меня не пускали на конгрессы. Тут вот какая штука, государство не кричало на площади «еврей, убирайся вон», а что не названо, то не существует. Оскорбить меня как еврея у них не получилось. Оскорблено мое ощущение себя русским, которым я теперь едва ли могу себя считать. Грустно и странно к сорока с лишним годам оказаться ничьим. Чувство такое же, как в первые годы моей любви к Фире, когда я лежал ночью и думал: «Я тебя люблю, а ты меня нет». Вот, пожалуй, все, что я чувствую.

У меня хорошее настроение. Вечером был скандал со слезами и криками всех заинтересованных сторон. Таня забыла Манечку в детском саду, пришла с ней домой в девятом часу, при том, что последних детей разбирают около шести. Фаина кричала: «Ты не мать! Тебе должно быть стыдно! Это, в конце концов, просто неблагородно! Порядочные люди так не поступают!» Манечка, добрая душа, пыталась участвовать в скандале на стороне слабых, то есть Тани: «Мне в раздевалке хорошо, там… Там тапки. Мне в раздевалке было так хорошо, я могу там ночевать, если надо».

Что оказалось. Пока Манечка сидела в раздевалке с ошалевшей от злости воспитательницей, Таня сидела на скамейке напротив детского сада и читала шестой номер «Дружбы народов» – «Дети Арбата». А Фаинино «тебе должно быть стыдно! Это, в конце концов, просто неблагородно! Порядочные люди так не поступают!» относилось не к тому, что Таня забыла Манечку – вот он, ребенок, жив-здоров, – а к тому, что она унесла с собой журнал, который Фаина бросилась искать, придя с работы. Фаина кричала: «Я же сказала, я первая, так не честно, сегодня не твоя очередь… Ты не мать… отдай журнал!» Как в комедии.

Я тоже выступил как в комедии. Вышел на улицу с Манечкой, чтобы она не слышала криков, а «Дружбу народов» взял с собой. Это честно. После Тани читаю я, а не Фаина.

Я небольшой читатель в той старой, советской, жизни. (Мой писатель не в счет, для меня он не литература, а я сам. Его «Чевенгур», и «Котлован», и «Ювенильное море» дай бог тоже напечатают.) Но сейчас я как будто превратился в глаза, вернее, в очки. В «Новом мире» будет «Архипелаг ГУЛАГ», в «Октябре» будет «Жизнь и судьба» – тот самый роман, про который кто-то, кажется Жданов, сказал, что он не будет опубликован и через двести лет. У нас запущена машина времени!

Фаина с Таней еще не знают, какой их ждет от меня подарок. Разрешили безлимитную подписку на газеты и журналы! На мою кафедру всегда давали лимит: два «Новых мира», три «Октября», три «Юности», одну «Иностранку». Я каждый год хотел выписать все себе, но, будучи завкафедрой, захапать все самое лучшее некрасиво. А теперь я выпишу все, что хочу.

«Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» – это само собой, «Юность», «Москва», «Иностранка», обязательно наши ленинградские «Нева», «Звезда», «Аврора». «Огонек» и «Московские новости». Еще «Урал».

Теперь я смогу все читать сам, никому не дам. Кроме наших, с кафедры, у кого нет материальной возможности выписывать. Это все аспиранты, младшие научные, старшие научные… в общем, почти все. Все равно образуется очередь.

Может быть, не стоит говорить Фаине и Тане, что выписал все. Пока до них дойдет очередь, они меня сгрызут.

У меня исключительно хорошее настроение.

У Нининого подъезда уже неделю дежурят журналисты. Хотят поговорить со Смирновой. Ольга Алексеевна прячется, не выходит из дома. Ходят слухи, что именно она написала текст письма в «Советскую Россию» «Не могу поступаться принципами». Нина Андреева, подписавшая письмо, – химик из Техноложки, а Ольга Алексеевна, как говорят, ее приятельница и единомышленница, преподает в Техноложке историю партии и обладает глубокими познаниями и хорошим слогом.

Неужели эта красивая женщина, похожая на царевну из сказки, придумала этот демарш сама? Красавица блондинка, с которой я шапочно знаком много лет? История творится рядом со мной, в соседнем подъезде.

Ну что они – или она пишет. Как говорит Манечка, когда хочет подчеркнуть ничтожную малость своего проступка, – «ничего такого особенного». Как преподаватель, куратор группы радуется, что ее студенты погружены в перестройку. Говорит со студентами о путях перестройки, считает своим главным долгом дать им верное понимание истории. Вместе со всеми советскими людьми разделяет негодование по поводу сталинских репрессий. Считает, что излишнее увлечение этой темой фальсифицирует историю страны, возмущена отрицанием роли партии большевиков на всех этапах построения социализма. Возмущена тем, что от сталинистов требуют покаяния, – они верили. Тут я с ней согласен, требовать покаяния бессмысленно, кто хочет, тот, я думаю, уже покаялся.

Большая часть письма посвящена Ленину. В какой-то пьесе на сцене глумятся над Лениным, поливая его из чайника водой, как кактус в горшке. В ее любви к Ленину я с ней не сойдусь, но верю, что ей от такой непочтительности искренне больно. Приводит много цитат из Ленина. Например: «… У нас ужасно много охотников перестраивать на всякий лад, и от этих перестроек получается такое бедствие, что я большего бедствия в своей жизни и не знал». Не поленился, пошел специально в библиотеку, нашел в сорок четвертом томе в отчете ВЦИК, 1921 год.

Что еще? Считает правильным запретить «все иностранное»: культуру, кино, литературу. Хочет испытывать гордость за державу, хочет, чтобы молодежь готовили к труду и обороне, а не к потреблению.