Елена Колина - Толстовский дом

…Лева никогда не позволил бы распоряжаться собой, как пешкой. Алена никогда не позволила бы… Независимость дается человеку вместе с красотой. Поэтому красивые – это другие люди.

А вот и второстепенные персонажи: тетя Фира, дядя Илюша. Тетя Фира главная, как она скажет, так и будет. Я умоляла купить мне к школе лакированные туфли-лодочки, лакированные лодочки делают мои ноги почти такими же красивыми, как у Алены. Но у мамы принцип, что только духовное важно. Если для меня так важны туфли, то она ни за что не купит. Тетя Фира велела: «Фаинка, оставь свои принципы и купи ребенку туфли», мама поджала губы, но купила.

– Лева тебе поможет.

…Лева, Лева, Лева… Нельзя плакать, от этого Левино величие в маминых глазах еще больше, а ее неудачная дочь еще хуже, – плачет и подвывает, как собачка.

В кино меняется сила звука, от крика до шепота. Это дядя Илюша. Единственный человек в этом мире, который понимает, что они со мной сделали. Дядя Илюша шепчет: «Танька, прости…»

Была еще одна причина Таниного странно кроткого поведения, настоящая причина, которая, как все настоящие причины, может показаться нелепой. Таня стеснялась, что мама увидит, что она чувствует… Показать маме свой ужас, свой страх, обиду, как и любые свои эмоции, – раскрыться – было невозможно, немыслимо! Неординарная на первый взгляд ситуация – стесняться собственной мамы, но если всмотреться, то и ситуация, и сама Таня покажутся не такими уж странными.

Фаина, конечно, не намеренно создала отношения, подразумевающие некую эмоциональную стерильность, она не отталкивала Таню, когда та была ребенком, не насмешничала, не оскорбляла, ни разу не воспользовалась ее детской откровенностью – не дай бог, ничего подобного. Но если у Резников орали-целовались-ссорились-мирились, и от повышенного любовного фона всегда казалось немного слишком жарко, то драматургия любого сюжета в семье Кутельманов была сглаженной, завязка всегда была потаенной, неявной, тихой, и даже кульминация и развязка обходились без резких эмоциональных жестов. Ну не могла Таня заплакать, закричать, хлопнуть дверью, это было все равно что на глазах у мамы пуститься в пляс посреди кухни или заорать во все горло «а-а-а!..».

Что бы это ни было – беспомощность и боязнь постоять за себя или умение оставаться в рамках семейных правил, Таня, вернее – ее оболочка в лакированных туфлях, послушно последовала за Левой в школу для гениев. Теперь она, дочь своего отца, внучка своего деда, будет организовывать свой ум в абсолютно чуждом ей месте.

Дети ушли, а взрослые остались доругиваться.

– Какая гадость! Как вам не стыдно! Бедная Танька!.. Она же человек, не кукла!

– Это не я, это она… Это Фаина.

Слова закоренелого двоечника из уст профессора Кутельмана звучали странно, и странным было виноватое выражение лица, с которым он смотрел на Илью, воинственно наступавшего на своего бывшего научного руководителя.

– Это же чушь собачья – по блату в матшколу! Фаинка! Давай я тебя по блату отдам в балет! – кричал Илья. – Ребята, я вас не понимаю!

– А я тебя, Илюшка, не понимаю! – Фаина, стройная, слегка полноватая в бедрах, шла к ним по коридору, чуть переваливаясь. Илья фыркнул, представив ее в балетной пачке. – Почему тебе нужно изменить акценты?! Это не блат, а справедливость! Танин дед – профессор Кутельман, ее отец – профессор Кутельман, они своим трудом заслужили для нее право учиться в этой школе. Таня – не Лева, она человек более чем средних способностей. Мы обязаны помочь ей получить образование. А эта школа даст ей возможность поступить в технический вуз.

– О-о! Ну, давай, испорти ей жизнь! Узнаю старую песню! Институт – диссертация! – бешено заорал Илья. – Вам нужно всем испортить жизнь!.. А хотите анекдот? По Дерибасовской идет еврейская мама, ведет за руки двух мальчиков. Встречает знакомую, та говорит: «Сара Абрамовна, какие у вас милые крошки! Сколько им лет?» – «Гинекологу шесть, а юристу четыре». … Фаинка, ты же не Сара Абрамовна с Дерибасовской, ты же культурный человек! Отстань от ребенка! Танька не хочет всего, что ты для нее придумала.

…Фаина не рассмеялась, дернула плечом – значит, через «не хочу». Все лето она убеждала Кутельмана договориться, чтобы Таню взяли в десятый класс знаменитой физматшколы: «Твое имя открывает все двери, ты никогда ничем не воспользовался, это не стыдно, это для ее будущего». Вчера, улучив минутку между «леткой-енкой» и вручением подарков, прошептала: «Фирка, поздравь меня, ее берут». Фира сказала: «Ну, слава богу, поздравляю». И почувствовала, что в ней шевельнулся гадкий червячок. Лева пришел в эту школу с дипломом победителя городской олимпиады, лучше всех сдал вступительный экзамен, и то все волновались – еврей, вдруг не возьмут… И это – пойти и договориться – обидно снижало Левины достижения, Левину уникальность. У Фаины есть все, но зато у нее – Лева, Левина математика, Левина школа, пусть Левино останется только Левиным! Можно сказать, что Фира почувствовала себя как бедняк, у которого богач украл единственную овцу.

– И-люшка, – с нажимом сказала Фира, улыбнулась снисходительно, и Илья по-детски надул губы – обиженный, он был еще красивей.

– Фирочка, прости. – Илья шутовски поклонился. – Я забыл, я же не имею веса в нашей семье, как будто я тебе не муж, а старший неудачный сын.

Фира опомнилась, приструнила своего червячка, сказав себе: «Ты с ума сошла, глупо и недостойно соревноваться детьми!»

Первое сентября было той чертой, за которой наступила другая жизнь, начался другой Лева, и начались Фирины мучения, как будто Бог воздал ей за гордыню. …Неужели Бог воздал ей за гордыню?

1 сентября

Сегодня, 1 сентября, я полностью деморализована, как немцы под Москвой в сорокаградусные морозы. Это не кощунство, а максимально точно выражает мое состояние.

Но если это все-таки кощунство, то я деморализована, как Незнайка на Луне. Где все чужое, непонятное, страшное.

У них по стенкам развешаны портреты победителей олимпиад, и Левин портрет тоже висит. Почему бы им не повесить портреты русских писателей, как в нашей школе на Фонтанке? Как будто в жизни ничего нет, кроме математики! На переменах ходила по коридору, снизу вверх смотрела на портреты. Стояла под Левиным портретом. Идиотка на фоне великого человека.

СТРАШНО! Мне страшно!

Такой страх я испытывала в первом классе. Но тогда у меня хотя бы было утешение, я все время трогала ключ от дома, висящий на шее под школьным платьем, и мне казалось, пока ключ на мне, еще не все потеряно, у меня есть дом. А теперь я взрослая, и ключ от дома меня не спасет.

Лева опекал меня, как малышку, которую отдали в новый детский сад. Со всеми меня знакомил, говорил: «Это моя подруга, она мне как брат». Все смеялись, смотрели на меня с интересом.