Фэнуш Нягу - Восемнадцать дней

— Не будь дураком! После медицинского можно зашибать хорошие деньги.

— Нет, я не поступлю на медицинский.

Подходит поезд. Он забит до отказа — даже ступеньки и буфера облеплены народом. Люди еще не осели по своим местам. Для этого должно пройти еще немало времени.

— Пиши мне, Михай, — говорит мама.

— Обязательно.

— Как только приедешь.

Она вздыхает. Отчаяние, отречение или просто усталость. Она остается одна. И это ужасно — оставаться в одиночестве. Я знаю, что долго выдержать это невозможно. А я не скоро вернусь. Быть может, не вернусь никогда.

Кто породил между нами это отчуждение, мама? Портрет, написанный Мари? Ирина? Кто виноват?

Я целую ей руку, холодную, мертвую руку. Мама странно смотрит на меня. Поезд никак не уходит. Кто-то говорит, что он задерживается еще на десять минут. Мама молчит. Молчит и не сводит с меня глаз.

А я думаю о той тени, что встретил прошлой ночью, о девушке, которая тщетно убегает от своей тени.

— Ты тень.

— Возможно.

— Куда ты меня ведешь?

— Увидишь. Ты сказал, что сейчас я могу сделать с тобой все, что захочу. Завтра ты уедешь… И…

— И?

Она не объясняет, что будет завтра или позже. Я этого тоже не знаю. Не могу даже вспомнить, говорил ли я ей, что она может сделать со мной все, что захочет.

— Ты просто тень, — повторяю я, когда мы очутились в ее каморке.

— Возможно. Тень. Днем я тень, ночью — тень, но в эту ночь… В эту ночь я хочу быть такой, как мечтала когда-то.

Она угощает меня желтым, маслянистым, сладким вином. Снова наполняет стаканы. Спустя какое-то время говорит мне:

— Сейчас мне полагается быть печальной, сентиментальной. Завтра я лишусь тебя. Я знаю это и все-таки считаю, что жизнь прекрасна. По крайней мере, теперь…

— Так лучше…

Она поднимается и поворачивает черный выключатель на стене. Темнота укутывает нас. Ирина плывет по ней и обнимает меня.

— Люби меня.

Утром, сонная и усталая, она говорит мне:

— Можешь уйти. Я тебя больше не держу. Сейчас можешь уйти. Я снова стала тенью, как ты сказал. Ну иди, чего ты еще ждешь?

Наконец поезд трогается. Мама торопливо целует меня, еще раз напоминает о письмах. Теперь она та же мама, что и в ту ночь, когда я положил голову ей на колени и попросил рассказать сказку.

— Постарайся писать регулярно, ложись спать вовремя, не…

Зарэ облегченно вздыхает. Его родители остались на перроне, и их советы излишни. Никто их больше не слышит.

Ирина! Черная тень! Она стоит, прижавшись к стене. Я ясно различаю ее лицо.

А может быть, я ошибаюсь. Скорее всего ошибаюсь. И даже если это была она, то уже ничего нельзя сделать…

Поезд набирает скорость. Перрон остался где-то позади — с мамой, с родителями Зарэ и с той черной тенью, что прижалась к стене.

— Слушай, поступай со мной на медицинский. Там можно зашибать большие деньги…

Высохшие руки закрыли классный журнал и улеглись на него. Умер и классный журнал, а учитель сказал что-то, не знаю, что именно, но все смеются. Это не усталый, сдержанный, лающий, вымученный смех, а смех естественный, каким и должен смеяться человек.

Неужели и я смеюсь?

Перевод с румынского А. Садецкого.

Черного кобеля не отмоешь добела! (франц.)

Цицейка Георге (1873—1939) — выдающийся румынский математик.

Ракия — фруктовая самодельная водка.

Имеется в виду аграрная реформа 1945 г.

Пастрама — соленое и копченое мясо.

Национал-царанистская партия — одна из главных буржуазных политических партий королевской Румынии.

Петру Гроза (1884—1958) — председатель первого в истории Румынии демократического правительства.

Бэтута — быстрый народный румынский танец.

Примэрия — сельское или городское управление.

Начало латинского изречения «O tempora, o mores!» («О времена, о нравы!»).

Лолита — героиня одноименного романа Набокова.

Слова из стихотворения известного румынского поэта Г. Топырчану «Баллада священника из Рудень».

Примарь — глава городского или сельского управления.

Претор — военный комендант в военное время.

Имеется в виду Ион Антонеску, военно-фашистский диктатор Румынии в 1940—1944 годах.