Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

Кошу сюда направило предприятие. Он учился уже на втором курсе, когда я поступил в политехнический: без него не обходился ни один танцевальный вечер, ни одна заварушка. Сначала мы не очень-то замечали друг друга, однако на предыдущем строительном объекте неожиданно сдружились. Теперь мы решили поселиться вместе, и здорово было, что нам подвернулись эти две комнаты совсем рядом.

Светом и холодом пронизывало у колодца; удивительно, до чего же быстро померкли в памяти, с какой легкостью стали просто пережитым Борош, Блэян, коллеги, комбинат, вся моя там работа, которой я, говоря откровенно, все-таки гордился. Обидно, что так получилось, но сожаления я не испытывал, и даже теперь, по прошествии времени, не видел для себя иного выхода. Обида, я знал, сохранится недолго, потому что скоро ее вытеснят другие заботы.

Коша подошел к колодцу, отпил из ведра.

— Господи, из скольких колодцев я уже перепробовал, — сказал он. — Вода превосходная, мы с нее растолстеем. Ну как, Геза, разобьем тут лагерь?

— Идет, — согласился я. Из соседнего дома опять вышла женщина в синем платье, спустилась с террасы во двор, забор заслонил ее. — Думаю, ничего другого нам и не остается. Завтра, видимо, притащится и этот злосчастный грузовик со скарбом.

— Переночуем прямо на полу?

— Да. Я заскочу на комбинат, привезу со склада одеяла. А ты пока протопи печку.

Мне хотелось дождаться, пока женщина снова поднимется на террасу. Но Коша со старым машинистом уже направились к дровяному сараю, и я устало поплелся к калитке.

Этой весной по ночам ливни жестоко хлестали землю; мой мотоцикл, как моторная лодка, врезался в жидкую грязь по пути к комбинату. Возвращаясь с работы, я подкатывал прямо к колодцу и выплескивал несколько ведер воды на заляпанную грязью машину. Правда, сперва приходилось ждать, пока не остынет бак, а до тех пор я слонялся по двору, играл в футбол обломками кирпича, курил. Не было смысла стаскивать сапоги и заходить в комнату на столь короткое время. Я шатался по двору, смотрел на зеленоватое небо, вдыхал холодный, пахнущий снегом воздух с гор. Коша работал до одиннадцати вечера, продолжая то, на чем я кончил, а наутро я сменял его — связь между нами была весьма тесной; только эта же связь почти исключала возможность быть вместе.

Как-то раз, пережидая, пока остынет мотор, я подошел к забору, разделявшему два совершенно одинаковых двора. Забор был довольно высоким, из широких, плотно пригнанных досок, но, если подойти поближе, можно было заглянуть на ту сторону. Летом, на солнце, доски будут пахнуть смолой, подумал я. На том дворе дровяной сарай тоже был новый, от ступенек террасы к нему вела выложенная кирпичом дорожка, к колодцу дорожки не было. Я не знал, кто живет там, еще не успел расспросить. Смеркалось, солнце проглядывало сквозь коричневато-кофейные облака, но на холмы уже пала тень, и только блекло-красную черепицу крыш еще освещали тусклые лучи заката. На дворе стояла женщина в синем платье. Она пристально смотрела прямо перед собой, так пристально, что я невольно поглядел в ту же сторону, но не увидел ничего, кроме голой влажной земли. С террасы я несколько раз замечал в соседнем дворе эту женщину, вяло поникнув, она стояла или, ссутулившись, пересекала двор, как человек, который не знает, что на него смотрят, или знает, но ему это безразлично. Сейчас, со сравнительно близкого расстояния — нас отделяло всего шагов пятнадцать, — я мог рассмотреть ее. Невысокая, чуть полноватая, темно-русые волосы в беспорядке. Изящные туфли — даже слишком изящные для этого захламленного двора — обуты прямо на босу ногу, острые, тонкие каблучки глубоко вдавливаются в грязь. Лицо ее было бледным, и, когда женщина, сдвинув брови, смотрела, как сейчас, прямо перед собой, оно казалось мрачноватым. Немного погодя она отступила чуть в сторону и снова замерла. Она производила впечатление человека, что-то потерявшего, какой-то мелкий предмет, который нелегко обнаружить; а может быть, она просто следила за пузырьками-секундами, вскипающими на поверхности времени.

Я ничего не знал об этой женщине. Подтолкнув носком сапога поближе к ограде обломок кирпича, я встал на него и положил локти на забор. «Поздороваюсь», — решил я. Мне уже не раз хотелось поздороваться с ней, однако вместо приветствия я тихо сказал:

— Вы простудитесь в таком легком платье…

Женщина вздрогнула. Она что-то ответила, наверное, что ей не холодно — я не разобрал, — и, даже не взглянув на меня, повернула к дому. Мне было обидно, что она и взгляда не кинула в мою сторону. Женщина медленно поднялась по бетонным ступенькам террасы и исчезла за одной из дверей. Двор после ее ухода показался мне еще более сиротливым.

Я подождал: а вдруг она появится снова. Но женщина не выходила. Вдоль дороги громыхали грузовики, подвозили стройматериалы для блочных домов и буровых вышек или возвращались назад с комбината — над забором я видел только темно-зеленые, в пятнах грязи крыши кабин и так и не определил, чьи это машины. Жидкая грязь широкими струями ударяла в забор, и он отзывался низким гулом, как барабан. Я подумал, что это своеобразный аккомпанемент преобразования — скоро поселок превратится в город. А я так и уеду отсюда под грохот грузовиков и хлюпанье грязи о забор и никогда не узнаю, почему такой грустной была эта женщина в синем платье.

Сойдя с кирпича, я потрогал мотоцикл, он почти остыл. Я опустил ведро в колодец.

Сзади, из закутка между домом и сараем, появилась Юци, дочь хозяина, держа в обеих руках по пригоршне сосновых стружек. Обычно в эту пору она протапливала наши комнаты. Девица была лет шестнадцати, ленивая и неразговорчивая; в ее круглых, широко раскрытых голубых глазах светилась хитрость. Юци редко смотрела в глаза собеседнику.

Я остановил ее:

— Кто живет по соседству, Юци?

— Товарищ Печи.

— Ах, так! Кем же он работает?

— Главным бухгалтером на деревообделочном.

— Он женат?

— Да.

— А детей у них нет?

— Был, да умер.

— Они только вдвоем и живут?

— Да.

— На слова-то можно бы и не скупиться, Юци, — сказал я. — Ведь их не убудет.

Я плеснул на заднее колесо снизу, чтобы попало и под крыло. Юци затопила печи в обеих комнатах и, выйдя, уставилась на меня, но, стоило мне оглянуться, тотчас потупилась и нырнула за угол дома. Вход в их квартиру вел с узенького проулка между глухой стеной и забором. Я давно собирался заглянуть к хозяевам, но все как-то не получалось. Вот и сейчас не зашел. Пока мыл машину, я раза два подходил к забору, но там никого не оказывалось, и это меня почему-то беспокоило.

Дома я переоделся в пижаму, разложил на столе чертежи, что прихватил с работы — техническую документацию на станки, — и между делом грыз печенье; можно было бы выпить рюмку коньяку, но в одиночку не хотелось. Все же я чувствовал себя словно выбитым из колеи. То и дело тянулся за сигаретой, и скоро в комнате стало сизо от дыма. Я распахнул дверь и, пока проветривалось, с террасы обежал взглядом соседний двор, в доме зажгли свет, на занавеску в окне падала тень мужчины. То обстоятельство, что женщина теперь не одна, странным образом меня успокоило. «Но почему же она так одинока? — спрашивал я себя. — Ведь у нее есть муж. Только глубоко личная, ни с кем не разделимая боль может ввергнуть человека в такое одиночество; вероятно, и эта женщина испытывала какую-то затаенную боль». Облака вдали за холмом отражали голубоватый, рассеянный свет — там горели огни химкомбината; эту стену бледного сияния иногда всполохами прорезали желтые лучи фар грузовиков, переваливающих через вершину холма. Светящиеся гирлянды буровых вышек недвижно висели на фоне черного неба; отдаленный рев заставлял дрожать морозный ночной воздух, разносясь по округе ровным, нестихающим гулом. Мне стало холодно, и я вернулся в комнату.