Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

— Прекраснее, чем Колизей? — спросила я.

— Не менее прекрасные. Сами убедитесь, если поможете мне.

И меня охватило непреодолимое желание, чтобы рано или поздно в нашем городе возвели прекрасное здание, хотя бы такое, как Колизей, и чтобы я имела — пусть самое косвенное — отношение к его строительству. Но инженеру я тогда ничего не сказала. Мама уже спала, она привыкла, что я иногда задерживаюсь, слышался громкий храп отца, в четыре часа начиналась его смена, он на железной дороге работает. Ужин мой стоял на кухонном столе, но я к нему и не притронулась; иной раз я целый день обходилась тем, что успевала перехватить в столовой.

Рози дотошно выспрашивала, что у нас да как. Я рассказывала ей все, только о Колизее, не знаю почему, не обмолвилась ни словом. Да она бы и не поняла… Но ты, я знаю, поймешь.

— Слушай внимательно, — сказала Рози. — Дело на мази, и это вполне естественно. Настала пора и тебе пожить как самостоятельной женщине. Только не забывай: следи, чтобы ни одной пяди не уступить даром и чтобы победа всегда оставалась за тобой.

Я даже не задавалась вопросом, нравится ли мне этот человек. Помнила только, что глаза у него вспыхивают радостью, когда он заглядывает мне в лицо. Еще помнила, как он привлекал меня к себе во время танца, нежно и властно, словно так и положено, словно по-другому и нельзя танцевать. И уже казалось неважным, нравится он мне или нет, гораздо важнее было, что я нравлюсь ему, что его тянет ко мне.

После работы, выйдя из проходной, я застала его у ворот. Мы условились, что он будет ждать меня, но все-таки я боялась: вдруг он передумает, не придет. Он шел рядом со мной, улыбался и держал меня за руку; ладонь у него была слегка влажной, а моя — прохладной, я знала это: я только что приняла душ. И так мы шли довольно долго, не обычным путем, а переулками. Он проводил меня до дому, вернее, до угла и спросил:

— Не хотите ли вы к шести часам прийти в то кафе?

— Нет, — сказала я.

— Ну, тогда придите ради меня.

И улыбнулся, с радостью — может, я все-таки приду, и грустно — а вдруг не приду. Я ответила:

— Ну, разве что ради вас…

На нашей улице перед каждым домом палисадник: вдоль тротуара живой изгородью разрослась ночная красавица, по большей части красная, но попадается и желтая. Он сорвал красный цветок с плотно закрытыми лепестками и положил мне на ладонь.

— Видите? Вот и вы такая же замкнутая…

Колоссальное заблуждение! На фабрике и в Союзе рабочей молодежи меня любили как раз за то, что я всегда открытая и веселая. Не было случая, чтобы мне не удалось растормошить, кого захочу. Просто мне казалось, что рядом с таким умным человеком лучше поменьше говорить.

После обеда я отгладила свое белое платье; я надевала его раза два, и оно еще было как новое, только помялось немного. В самом начале седьмого я подходила к кондитерской. Увидев меня, он вскочил, поцеловал мне руку и снова как-то особенно взглянул на меня — так, что я перестала жалеть о времени, потраченном на глажку.

Возвращались мы в полночь, улица была безлюдной и темной; шли не торопясь, он держал меня за руку и говорил — не о себе, а обо мне и о том, что встреча со мной означает коренной переворот в его жизни, в работе. Фиалки раскрылись; в темноте я не видела их и наугад провела ладонью по их головкам: цветы были холодные и влажные от росы. Я сорвала один и протянула ему.

— Вот, пожалуйста, сейчас он раскрылся.

Он взял у меня цветок, поцеловал его, потом поцеловал и меня, прямо там, где мы стояли, на тротуаре; он был ненамного выше меня и, как я уже говорила, несколько полноват; я чувствовала, что моя грудь крепче, чем у него. Он тоже чувствовал это и положил на нее свою руку.

В тот момент я о многом успела подумать. Во-первых, Колизей, я никак не могла представить себе ничего прекраснее. Затем перед глазами у меня возникла сцена в ресторане, когда он после каждого кусочка спрашивал: «Вам нравится?» — и все порывался заказывать новые и новые блюда. Наконец я вспомнила, что если следовать советам Рози, то ничего подобного я сейчас не должна была ему позволять. К своему изумлению, я обнаружила, в какое дурацкое положение попала: не знаю, чего хочу, и не следую ни советам Рози, ни собственному желанию. А что может думать человек, если не видит выхода? Я сказала себе: не стоит ломать голову, по крайней мере от скуки я застрахована. Ведь я еще никогда в жизни и дня не скучала… Нет ничего отвратительнее, если человек поддается слабости и еще подыскивает своему поступку оправдания.

Он сносил все мои прихоти. Да и неудивительно. Ведь это были лишь мелкие капризы, помогавшие поддерживать иллюзию, будто у меня сохранилась воля, хотя всегда и во всем я следовала его воле. Он покупал мне все, что бы я ни пожелала. Но опять же решала я не сама, а Рози подсказывала мне, чего желать, вообще Рози взяла на себя труд размышлять и решать вместо меня. Конечно, домой я ничего не могла приносить, все подарки перекочевывали к Рози. Она уверяла, что побережет их до поры до времени, пока они мне не понадобятся. А они мне вовсе не были нужны. В работе я лепила ошибку за ошибкой, заведующий секцией уже дважды делал замечания. Но мне все стало нипочем! В той самой, в личной борьбе я сдавала одну территорию за другой и уже сдала почти все. При этом иной раз я чувствовала себя превосходно, а иной совсем скверно. Но как только мне становилось не по себе, как только наступало отрезвление и я готова была бросить все, инженер тотчас начинал жаловаться на загубленную жизнь — я и до сих пор не уразумела, чем, собственно, он загубил ее, — да рассказывать о своей работе, в которой я играю самую важную роль. И я чувствовала, что нужна ему, что значу для него немало и что скоро где-то подымутся огромные здания, которые без меня были бы менее прекрасными.

Во всяком случае, Геза, хоть ты еще глупый, но одно ты должен запомнить: любой путь ведет куда-то, и, если каждый день делать хотя бы по одному крохотному шажочку, рано или поздно окажешься в конце пути. Ну вот и полюбуйтесь, как я выгляжу в конце пути! Заведующий секцией, с которым Рози была на короткой ноге, спохватился, как бы не остаться в стороне. Вызвал меня к себе — я думала, последует третий выговор, потому что для этого было достаточно причин. Но вместо нравоучений он принялся тискать меня. Я заявила, что не потерплю, мол, вольностей. На это он ответил, что в таком случае я вылечу с фабрики, и так сжал мне руку, что синяк держался несколько дней. Рози не удивилась. Больше того, она словно ждала, что я стану жаловаться. Тогда еще я не знала почему. Она втолковывала мне, что с обстоятельствами надо мириться и постараться повернуть их в свою пользу. Жаловаться бесполезно. Во-первых, я ничего не могу доказать. Во-вторых, даже если бы и могла, что из того? Ну покритикуют заведующего, тот даст обещание впредь не допускать подобного, но в конечном-то счете ведь он, а не кто другой останется надо мной начальником, и, стоит ему захотеть, он превратит в ад мою жизнь на фабрике. Я вспомнила холодные серые глаза заведующего и поняла, что ждать добра от него не приходится.