Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

— Последние известия она тоже читает, — усмехнулся инженер, когда весть о нашей птице разнеслась по всей стройке.

— Читает, но не каждому дано понять их смысл, — отпарировал наш руководитель, неглупый парень, который за словом в карман не лез.

Я жевал свой бутерброд, стараясь не заляпать жиром кальку, над которой работал: «Чертеж № 1. Западная стена крытого механического цеха». После долгих майских дождей светило июньское солнышко. Жаворонок выводил оглушительные трели, когда в дверь постучали.

Никто никогда не стучал в дощатую дверь нашего барака, у нее даже ручки не было, один только крючок.

— Кто там? — спросил сотрудник, откопавший нашего жаворонка. Никакого ответа не последовало. Жаворонок заливался изо всех сил.

— Кто там? — повторил свой вопрос сотрудник пронзительным, как у привратника, голосом.

— Женщина, — последовал ответ. Она так и сказала — женщина, так говорят только деревенские.

— Женщина! — воскликнули мы. И тогда один из нас веско заметил:

— Женщина-то женщина. Но какая?

Все происходило словно у райских врат: вошла Титания. Она огляделась, зачарованная птичьим щебетанием, которое наполняло барак.

— Что это за птица? — спросила она, округлив глаза.

Насколько я помню, это были ее первые слова. Я встал, положил бутерброд прямо на кальку, испортив всю западную стенку цеха. И, желая пустить пыль в глаза, произнес на одном дыхании:

и так далее, не останавливаясь, пока не выпалил:

— Браво, — воскликнула она, когда я закончил. — Браво! Что вы здесь делаете? А! Понимаю, вы бригада артистов?

Она проговорила это с легким иностранным акцентом. Потом подошла к клетке и остановилась — пятки вместе, носки врозь, как балерина. Сумку она держала обеими руками. Тогда-то я разглядел монограмму Л. и Х. Когда же она представилась всем по очереди, я узнал ее имя. Оно показалось мне похожим на имя артистки варьете или известной шпионки. Лета Хомиски. Лета… Лета — повторял я про себя. Что значит это слово? И вспомнил — это название реки, которую, как только пересечешь, все на свете забудешь.

Бархатное пальто пронзительно-синего, почти кобальтового цвета, отделанное лисой, и с таким же воротником мало подходило для этого времени года. Май, правда, был прохладным, но с первых же дней июня установилась теплая погода. Пальто, отороченное мехом, производило странное впечатление. Казалось, человек прилетел с крайнего севера на юг, а переодеться не успел. Зимняя одежда на пороге лета выглядит старой и обтрепанной. Оказывается, она ошиблась дверью, и мы всей гурьбой отправились ее провожать к главному инженеру. Толкаясь за ее спиной, мы отпихивали друг друга, наперегонки старались указать ей путь. У нее были крепкие ноги с хорошо очерченными икрами, обтянутые тонкими чулками со швом и высокой темной пяткой. Она горделиво постукивала каблучками, распространяя вокруг резкий запах духов, который в бараке я не ощутил. Пия иногда душилась лавандой с ее целомудренным чистым запахом, запахом субботнего вечера после традиционной еженедельной ванны. Не помню, чтобы когда-нибудь она пользовалась другими духами.

В этот день я вернулся в город со стройки трехчасовым автобусом. Домой меня не тянуло, я решил зайти в местное заведение с громким названием «Ресторан» и выпить пива. Осенью и зимой, когда вся зелень с деревьев облетала, город М. представлял унылое зрелище. Я привык к лесам и перелескам Карпат, и здешний пейзаж мне не нравился. И все же я предпочитал осень и зиму. Дожди и снег смывали грязь и едкую цементную пыль, летящую с местного завода. Летом люди задыхались от пыли. Но гораздо больше, чем пыль, жителей города донимали мухи. Такого количества мух я больше нигде не встречал. Я ненавидел лето, которое пробуждало к жизни полчища этих насекомых. Пия, с ее чистоплотностью, страдала больше меня. Все разговоры вертелись вокруг мух. Летом городок наполнялся их жужжанием. Местные жители изобрели даже своеобразную тактику борьбы с мухами. Я тоже взял ее на вооружение. В ресторане ты заказываешь пятьдесят граммов раскрошенной брынзы и ставишь на край стола. Мухи набрасываются на брынзу, а тебя оставляют в покое. Я пытался ввести эту тактику и в домашний обиход, но Пия устроила скандал, заявив, что это негигиенично. Расположившись за столиком в глубине ресторана, я потягивал пиво и наблюдал за мухами, жадно и настороженно пожиравшими мою брынзу. Я любил посидеть в полупустом ресторане наедине с кружкой пива или стаканом вина. Волна легкого опьянения подхватывает тебя и приятно покачивает, а в голове вспыхивают и гаснут разные дерзкие мысли. По местному радио передавали последние известия. Читал их знакомый монотонно-торжественный баритон. Голос этот, оповещающий нас о последних событиях, я слышу уже десять лет. Известия кончились, последовало сообщение об уровне воды в Дунае, и, чтобы немного развлечься, я направился к музыкальному ящику, стоявшему в углу. Для М. это была новинка. Поначалу люди толпились вокруг автомата, глазели, как он ставит новую пластинку, а отыгранную возвращает на место в стопку других, подобных, терпеливо ожидающих своей очереди. Я стал читать названия пластинок. Это были преимущественно вальсы и танго. Я подумал с раздражением: обитатели М. живут в замедленных ритмах. Самое длинное название едва умещалось на табличке из плексигласа. Я достал из кармана лупу, с которой никогда не расставался, и прочел: «Дай мне свободу и позволь снова полюбить тебя». Такого я еще не слышал. Я попытался представить, как можно пропеть этакую фразу. Нажав на кнопку, я вернулся на место и прослушал пластинку от начала до конца. Понять было ничего невозможно, кроме рефрена, состоящего из этих самых слов; женский голос сначала отчаянно страдал, а под конец замирал, умоляя.

Я собрался уходить. С уровнем воды в Дунае было покончено, и радио перешло к прогнозу погоды, посулив «переменную облачность».

— Поставить другую пластинку? — предложил официант, показывая жетон. Допивая пиво, я мотнул головой. И тут в дверях появилась она, освещенная летним солнцем. Я смотрел на нее поверх пивной кружки. От моего столика до двери было значительное расстояние, и я видел лишь ее силуэт, но узнал ее по осанке. Я поставил кружку и поспешно вскочил, как тогда, в бараке.

Между пустых столиков она пробиралась к вешалке, освещенной солнцем. Я впервые видел женщину с такой прямой, такой вертикальной осанкой и потому тут же подумал: «А как будет выглядеть она в горизонтальном положении?» Мне вдруг показалось, что с момента ее появления в полупустом зале все вокруг как-то уменьшилось в размерах. Объяснить я себе этого не мог, мелькали какие-то обрывки мыслей о перспективе в пустом пространстве. Она повесила манто, и, пока стояла в солнечных лучах, я успел разглядеть ее строгое зеленое шерстяное платье, перетянутое в талии пояском с золотой кистью. Тремя золотыми полосками был отделан подол, и мне показалось это лишним. Она что-то заказала, и, когда ей принесли, случилось то, что и должно было случиться. Ярко освещенные солнечными лучами полчища мух, летающих под потолком, набросились на свежее блюдо. Она беспомощно замахала руками и прижалась к спинке стула.