Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

А чтобы окончательно сбить всех с толку, они обували копыта украденных лошадей в другие — из войлока и кожи — задом наперед, так что конские следы заводили пострадавшего в тупик.

Эгон показал себя дерзким, удачливым и храбрым. Правда, иногда чересчур жестоким. Если он видел, что никакими силами не может завладеть добычей, на которую зарился, то пробирался ночью и поджигал конюшню. Охваченные страхом лошади громко ржали, метались, бились о стойла — поднималась тревога. Сами же конокрады кричали во все горло: «На помощь, пожар!..» Хозяева вскакивали, спросонья и впопыхах открывали или выламывали двери конюшни и выпускали коней, те вырывались вон и, ошалев от страха, разбегались кто куда. Тут-то Эгон со своими сообщниками и ловил их. Пользуясь общим переполохом, конокрады вскакивали на них верхом — и поминай как звали…

Что иногда при этом калечились и гибли дорогие кони, а иной раз сгорали целые хозяйства и умирали люди — до этого Эгону не было дела. Он своего добивался.

Амоашей был помягче и дело решал только миром. С хозяевами справиться — для него легче легкого. С лошадьми бывало потруднее… Как-то раз попался ему конь такой норовистый, что никто, кроме хозяина, не смел к нему притронуться, да и тот подходил с приманкой. Так что хозяин перестал даже замыкать конюшню. Припрет, бывало, колом дверь — и только. Потому как хорошо знал: его рысака украсть не удастся. Но вот конокрад положил на коня свой невинный голубой глаз. Пытался он не раз подойти к нему на пастбище. Конь взвизгивал, оскаливался и, повернувшись к нему спиной, как к волку, начинал рыть землю копытом. Такого добром не уведешь. Конокрад — в город, шапку снял, прохаживается, заглядывает в снадобницы. А когда вернулся, подослал в конюшню мальчонку, и по наущению конокрада тот под вечер примешал в овес из кулька какое-то снадобье. Ночью Амоашей объявился с четырьмя забулдыгами, они потихоньку погрузили на носилки каурого — тот не шелохнулся, спал, как младенец, — и преспокойно со двора и вышли. Опиум не так жесток, как огонь, полегче. Эгон, прослышав об этом, поморщился: у валаха бабьи приемы… Но Амоашей и наперед поступал, как ему подсказывали ум и сердце… В другой раз он играючи свел со двора распрекрасную кобылу благородных кровей, да еще обещавшую принести такого же жеребенка. И всего-то ему понадобилось для этого дела око рому, разбавленного крепким спиртом, да переметная сума сахару. Кобыла, не хуже бабы падкая на сласти, напилась в стельку: конокрад за полночи до отвала накормил ее сахаром, смоченным в хмельном спирте, и она по доброй воле вышла из конюшни, весело покачиваясь на всех четырех ногах, она следовала за вором, как за родной матушкой.

Но в конце концов нашла коса на камень. Жил-был в тех краях, около Бузэу, знаменитый боярин, и звали его Маргиломаном-старшим. Род его велся, как он сам говорил, от прославленных конокрадов. Так что с ним шутки были плохи, к тому же был он с властями в дружбе. И Амоашей обходил его стороною.

И все же, когда у старика в конюшне завелся белый, легкий, как ветер, арабский жеребец, Амоашей забыл обо всех страхах и стал ходить около него кругами. Жеребец был норовистый, горячий — сущий огонь, чуткий и такой неукротимый, что с ним, даже стреноженным, не могли сладить четверо. Делать нечего — его не выпускали из конюшни. На свет божий не выводили — ведь, того и гляди, вырвется и убежит — пойди ищи его. Но даже в темноте, спутанный цепями, он метался и вопил, как разъяренная баба, стоило войти к нему конюшим. Нужно было прежде схватить его закруткой, а потом уж нести овес и воду. Ясли изгрыз, перегородки разнес все… О коновязи и говорить нечего. Он бил копытами так, что половицы взлетали до самой крыши. Приходилось его, как дикого зверя, запирать в одиночку: он кусал лошадей, с которыми поначалу его поместили. Служители кликали его не по имени — Алкион, а по прозвищу — Белый Дьявол. Хозяин ожидал из заморских стран объездчика, чтобы приручить его и выездить.

У Амоашея глаза разгорелись от вожделенья, и стал он чахнуть… Конюшня хорошо охранялась и была добротная, каменная, с несколькими маленькими форточками — ласточка и та с трудом проникнет. Дверь — с железными щитами. Сторож спал в соседней каморке. Конь был злее кровожадного зверя. Конокрад дал знать Эгону, и тот, подкрутив свои шелковистые усы, явился.

Ночью они оглядели всю округу; двор за высокими стенами, кованые ворота, конюшню, к которой с трудом подобрались. Оттуда неслись хрипение и топот… Выходит, деваться некуда: надо принимать план Эгона. Да и это дело не простое. Стало быть, длинный шест просунуть в форточку и поджечь изнутри конюшню, или сено, или ясли. Потом разбудить народ во дворе и, пользуясь испугом и суматохой, выкрасть коня…

— Только как выкрасть? — спросил Амоашей. — Ведь огонь его еще пуще взбесит, от тебя Одно мокрое место останется…

— Вскочить на него с разбегу и стиснуть бока ногами. Одной рукой в гриву вцепиться, другой — ухватиться за холку, и езжай куда душе угодно.

— Сам займешься?

— У себя занялся бы сам. Здесь — нет, — ответил венгр, надменно улыбаясь, и они разошлись холодно.

Амоашей просто заболел с досады. И вот скрепя сердце отправился он за советом к одному бывшему конокраду, на старости лет раскаявшемуся, с которым некогда враждовал и ссорился. То был священник Стоян из Липии, горбатый старик с глубоко посаженными черными глазами-буравчиками, глядящими из-под косматых седых бровей, с острым, как резец, носом и бородой, пучком ковыля свисавшей ему на грудь.

Стоян поднял было его на смех, но потом загорелся и сам, и они проговорили долго. По совету священника конокрад взял на подмогу еще одного толкового сотоварища, Скороамбэ из Волчьей Долины; вместе и принялись они за дело.

Первая трудность была — миновать всех стражей, пройти через все заслоны и пробраться на чердак конюшни.

В один прекрасный день Амоашей, гарцуя, подъехал к воротам и сказал, что хочет поговорить с боярином. У него, дескать, есть на примете кобыла — другой такой не сыщешь.

Боярин велел передать, что, мол, «в другой раз», сейчас он занят. Делать нечего — конокрад проглотил пилюлю и, пришпорив лошадь, повернул назад, а батраки дивились на его золотохвостую красавицу рыжую.

— Передайте Маргиломану, что коня я все равно уведу, — надменно бросил Амоашей через плечо. И скрылся.

Прошла почти неделя, и боярин, столичная штучка, укатил в Бухарест. Через несколько часов подъехал на бричке к его имению незнакомый священник и говорит, что, дескать, боярин приказал ему окропить святой водой и освятить конюшню, дабы изгнать из жеребца беса. Управляющие нехотя, но совестясь отказать священнику, согласились, открыли запоры и впустили его во двор. Священник — сразу за конюшню, распряг своих кляч и бросил им по большой охапке сена из брички. Потом надел рясу, набросил епитрахиль, свершил молитву и уехал, оставив целый стожок сена. Когда спустились сумерки, стог задвигался, и из-под него, точно змея, выполз Амоашей. Пока поп снимал чары, а батраки осеняли себя крестным знамением, он вылез через дыру в днище брички, прокрался под лошадиными ногами в стог сена и там спал до самого вечера. Даже не отряхнувшись, весь в сене, вскарабкался он на белую акацию, с нее перебрался на другую и, улучив удобную минуту, спрыгнул на крышу конюшни. Потом, как привидение, исчез в проеме чердачного оконца и там затаился.