Януш Гловацкий - Польский рассказ

Историческая и общественная действительность для авторов — предмет познания и воздействия. Писатели стремятся выявить и показать генезис, механизм, диалектику, противоречия действительности и ее героев. Следуя гуманистическим традициям классического польского рассказа Б. Пруса, Э. Ожешко, М. Конопницкой, Г. Сенкевича, С. Жеромского, современные прозаики строят рассказ на социальных конфликтах, обнажают пошлость обывательского существования, утверждают достоинство человека.

Во внимании многих писателей к повседневному быту и внутреннему миру «рядового» человека, в сочувствии к его жизненным неурядицам и восхищении его нравственной силой, в гневном обличении мещанства, в интонациях повествования, наконец, нельзя не заметить и плодотворного обращения польских писателей к лучшим образцам русской новеллистики — Тургеневу, Чехову, Бунину, Л. Андрееву. Не случайно, говоря о рассказах молодых писателей, Я. Ивашкевич писал, что при их чтении ему «вспоминается Чехов. Например, «Кукан» Я. Красинского — это Чехов, только более жестокий (впрочем, Чехов тоже бывает жестоким)». Хорошо известны художественные пристрастия самого Ивашкевича, о которых он не раз писал, — Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов, Бунин. Я. Ивашкевич так характеризовал свой художественный почерк, который воздействует и на творчество многих его более молодых коллег по перу: «Если говорить о средствах художественного выражения, то более всего мне по душе максимальная простота. Простота фразы, простота описания. Я стремлюсь к тому, чтобы сквозь эту обыденность и простоту просвечивала глубина, подобно далекому пейзажу, виднеющемуся сквозь решетку балкона… Моим учителем здесь является Чехов, который именно с такой кажущейся легкостью достигает той прозрачности и глубины, о которых я и веду речь. Конечно, такая простота труднодостижима, ведь при помощи ее нужно передать все те сложные проблемы, которыми живет современный мир. Но вместе с тем мне кажется, что попытки передать нашу сложную действительность при помощи нарочито усложненной формы несостоятельны. Таким путем нельзя добиться ни правильного отображения нашей действительности, ни создания подлинных ценностей в литературе».

Каждый человек общественно значим в истории, является ее участником и творцом. Это убеждение пронизывает произведения лучших представителей польской социалистической литературы. У каждого из них можно найти признание в том, что стремление служить человеку — главная задача их творчества. Каждый из них мог бы сказать: «Главной движущей силой моего творчества является любовь к человеку, уважение к его стремлениям» (В. Жукровский), «Писатель должен любить людей. Это самое главное» (Е. Путрамент).

Внося свой вклад в борьбу мировой литературы социалистического реализма за мир, прогресс и социализм, за свободное, всестороннее развитие человеческой личности, передовые польские писатели исходят из принципов социалистического гуманизма.

Именно этому современный польский рассказ обязан своими лучшими достижениями.

В. Хорев

Мы не могли пожениться, поскольку у меня не было жилья. Бросив самовольно работу в военной газете, я терял одновременно право на служебную жилплощадь, что на практике означало остаться без крыши над головой. Я все еще обольщал себя надеждой, что удастся месяцок пожить в моей комнатушке, но из этого ничего не вышло. Судьба от меня отвернулась, тем более что с ней заключили союз мои коллеги по редакции, возмущенные моим нежеланием работать с ними и дальше. Видно, забыли они и о вечерах, полных совместных дурачеств, и о долгих беседах, во время которых вспоминались давние увлечения и говорилось о новых. Однако, полагаю, что больше всего их задело за живое то, что с моим уходом им здорово прибавлялось работы. Я ведь тянул до тех пор за двоих.

Наш главный, Леон, обратился ко мне с официальным письмом, столь холодным, что у меня должны были бы окоченеть пальцы при его получении. Однако я был настроен тогда благодушно. Причиной тому была весна и еще одно смягчающее обстоятельство, по имени Мария. Я знал, что она меня ждет на Фильтровой, и это придавало сил в борьбе с сослуживцами, которые во имя справедливости твердо решили выдворить меня с занимаемой служебной жилплощади.

Мой ординарец, курьер Янек, симпатичный и простодушный парень, носивший лычки ефрейтора, находился в смятении. Держа в руке письмо от главного, он стоял, смущаясь, и ожидал моего ответа. Как солдат, он солидаризировался с вышестоящими, как человек — всей душой был на моей стороне. Он отлично разбирался в моих чувствах, среди которых можно было найти доказательства, оправдывающие некоторым образом мои поступки. Несколько раз ему пришлось относить на Фильтровую цветы для Марии, и, нужно сказать, он всегда делал это охотно. Это, говорил, занятие более приятное, чем носить гранки в типографию. А кроме того, за эти поездки на другой конец Варшавы ему кое-что и перепадало.

— Ну так что, Янек, ответ нужен?

— Товарищ полковник распорядился привезти ответ. — Парень вытянулся почти по стойке «смирно».

— Так передайте полковнику, что ответа не будет, — отрезал я решительно.

Янек щелкнул каблуками и собирался было уходить.

— Минутку, минутку, обождите, — задержал я его. Предугадывая неприятные последствия такого ответа, я счел нужным несколько его смягчить. — Понимаете, ведь комнату сразу не найдешь, нужно время. А впрочем, можете идти!

Несколько позже, за обедом, который, столуясь у Леокадии, мы всегда ели вместе, Леон учтиво поинтересовался, какое впечатление произвело на меня письмо, направленное от имени руководства центрального печатного органа Народного Войска Польского. Уязвленный его тоном, я присматривался к нему исподлобья. Вне всякого сомнения, он собирался усложнять мои дела, и именно тогда, когда они должны были бы складываться самым благоприятным образом. К своей невесте я переселиться не мог, потому что в квартире, которую она занимала, жили еще три семьи, плюс к тому — в ее комнате размещались ее сестра и подруга. У меня положение было похожее. Моими соседями по квартире были семьи двух сослуживцев из редакции, к тому же я, как холостяк, лишен был доступа на кухню. А теперь меня просили и из этой комнатушки, и передо мной открывалась малоприятная перспектива ночевки под мостом Понятовского, который, к счастью, как раз восстановили. В Варшавской конторе жилкооперации мне, правда, обещали площадь, но, как известно, обещаниями сыт не будешь. Этим голодным и был я, так как несколько месяцев тому назад, когда мне выделяли жилье в первой очереди домов в Жолибоже, я не представил официального обязательства немедленно жениться, чтобы таким образом выполнить все требуемые формальности, поскольку метраж превышал норму, положенную на одного человека. Поэтому неудивительно, что я так косо взглянул на Леона, с которым до сего времени работа складывалась у меня как нельзя лучше. Он был человеком культурным и хорошо воспитанным. А та шутка, которую он теперь сыграл со мной, я полагал, была не из лучших. Он вскипел. Это вовсе не шутка, а распоряжение руководства. Свои рассуждения он подкреплял обильной аргументацией, и выходило, что он только и думал, как бы мне было лучше.