Максим Осипов - Человек эпохи Возрождения [сборник]

Искать жениха – дело отца или брата, но отца теперь нет, а брат того гляди переедет в Китай, у него своя семья, не до Рухшоны. Да и как найти такой умнице Македонского, когда кругом только “вовчики” с “юрчиками”?

Вскоре, впрочем, и “вовчиков” не остается, во всяком случае – на поверхности. Симпатии Рухшоны, раз уж надо выбирать, на их стороне: и потому, что “вовчики” разгромлены вероломно – Блаженны падшие в сраженье, и потому, что в Худжанде их нет. Рухшона принимается что-то искать для себя – в религии, которая как бы ей врождена, но о которой прежде она не задумывалась, ездит в Гарм, в Самарканд. Она учит арабский, дело идет легко, но встречи с живыми людьми, зовущими себя мусульманами, разочаровывают: племенное в них преобладает над духовным, адат – обычное право, закон человеческий, – над законом божественным, над шариатом. Жить надо по предписанному, по правилам, которые установил Всевышний, а не по традиции, греховное и преступное – это одно, – вот что ей хочется заявить, но джихад освободил “вовчиков” от закона, да и кто станет слушать женщину?

Им с мамой немножко посылает брат, но – голодно. Рухшона презирает экономическую эмиграцию, но когда твоей матери нечего есть, это уже не просто экономическая эмиграция. Снова Москва, уже без очарований и без больших надежд. Застывание, усталость – почти на десять лет, довольно, надо сказать, сытых. Ее пристраивают в семьи – заниматься с туповатыми детьми, два-три-четыре года – и новые люди, не плохие и не хорошие. Она бывает наедине с собой, только пока дети в школе, да и то – их матери не работают, целыми днями хлопочут и Роксаночку свою занимают. Она даже арабский забросила, апатичные, вялые годы, но для чего-то они, стало быть, были нужны.

Последние ее хозяева: муж – маленький улыбчивый крепыш и его жена – чем-то испуганная навсегда, просит даже не упоминать о болезнях, смертях и других неприятностях – боится, видимо, заразиться. Постоянно работает телевизор: “Для красивых и сильных волос и здоровых ногтей…” Я лишился и чаши на пире отцов, / И веселья и чести своей, – хочется продолжить Рухшоне, но никто не поймет, не улыбнется. Память Рухшоны все еще хранит русские стихи во множестве – для чего? Поэты, их сочинившие, ей теперь представляются далекими родственниками, разлюбленными задолго до того, как умерли. Бедные, думает Рухшона, жизнь-то пошла не по-вашему.

А ребенку, за которым она присматривает, родители врут, вечно врут, но ребенок уже ни о чем и не спрашивает. “Смысл жизни, – говорит крепыш, – в самой жизни”, – и что-то цитирует в доказательство из французиков. Горд, что перестал стесняться маленького роста. Когда? – Когда появились деньги. “Значит, и с этим не справился, – думает Рухшона без сожаления. – Отдаешь ты жизни приказания, как хозяин, но ты ведь ей не хозяин: так, приживалка. Пара цитат – вот и вся твоя космология”.

И тут прошлым летом ее вывозят на дачу, не под Москву, как бывало прежде, а в самую настоящую глубь. Здесь она узнает, что маму забрал к себе брат, квартира их продана, и возвращаться становится некуда и незачем. Рухшона видит холодноватое небо, реку, закаты – изо дня в день, и внезапно понимает следующее: жизнь – очень простая и строгая вещь. И наверчивания на нее в виде музыки ли, философии или литературы совершенно излишни. В них есть доля правды, кое в чем, но они – не правда. Правда формулируется очень коротко.

Есть Всевышний – Безначальный, Предвечный, Всемилостивый, Дающий жизнь и Умерщвляющий, – она помнит все девяносто девять Его имен, – трансцендентный, непознаваемый, владеющий всеми смыслами, – на одной стороне, и есть мы, ничтожные, – на другой. Нас много, и способны мы почти исключительно на плохое. Пропасть между Ним и нами бесконечна: мы много ближе к праху, пыли под ногами, ибо – сотворены. Он же – единый, вечный, Он не родил и не был рожден, и нет никого, равного Ему.

Рухшона идет к крепышу, забирает вещи и переселяется в “Пельменную”. Братья по крови тут же крадут у нее все скопленные ею деньги, но она обнаруживает это много позднее, деньги уже не важны. Ее ждет физическая работа, молчание и ежедневное, ежечасное угадывание Его воли. Вера Рухшоны переводится с арабского как “покорность”.

Ее будит дверь. Здравствуйте, Ксения Николаевна. Так и знала, придет. Ксения – не заурядная: в отличие от дачников, от парней с бензоколонки, от негодяя, прирезанного сегодня, она не пустая внутри. Искаженное существо, странное, но – пришла.

Свидание начинается так: Ксения бухается на пол и тянет руки, пытается ее обнять.

– Обойдемся без Достоевского, Ксения Николаевна, встаньте-ка. Подымайтесь, вы что это, выпимши?

Господи, чудо какое-то – деточка заговорила! Ясно, шок.

– Не молчи, не молчи, вот покушать тебе принесла. А ты как хорошо, оказывается, разговариваешь на русском!

– Благодарю вас. – Рухшона разглядывает содержимое сумки. – И за одежду спасибо. Колбасы я не ем.

– Куда ж ее деть?

– Не знаю, отнести мужу.

“Тоже ухаживал? Вот кого надо бы…” – думает Ксения. Нет мужчин, равных по развитию им с Роксаной. Внезапно поняла: она ненавидит Исайкина.

– Так у нас пост.

Какая разница? Можно отдать колбасу работникам. Странный получается разговор.

– Они тоже, небось, колбасы не кушают.

– Кушают. Эти все… кушают. Им закон не писан. Что еще за закон?

– Роксана, Роксаночка, говори мне “ты”, мы с тобой не чужие ведь, а?

Ксении хочется быть с нею вровень. Получится ли? Она себя чувствует глупой и старой рядом с вдруг повзрослевшим ребенком: поступок ставит Роксану на такую высоту, делает настолько ближе к тайнам! Ксения всю свою жизнь шустрит, что-то выгадывает, а тут – раз, и сделано. И одна! Все взяла в свои руки – суд, наказание!

– Я лишь орудие, меч. Суд – у Него.

Что-то Ксения не замечала, чтоб Он – взгляд к потолку – во что-нибудь вмешивался, или даже интересовался особенно. Ладно, у каждого своя вера, поговорим о вещах серьезных, практических.

– Своя вера? – ну-ка…

Ксения пытается объяснить, путается, она в самом деле немного пьяна: православная вера, народная. Мы святых почитаем, угодников, различные праздники…

Глаза у Рухшоны вдруг загораются: ах, народная! Во что она верит? – в Николая Чудотворца? в Царя-искупителя? в Женский день? Или сразу – во все?

– Ширк, язычество!

Не надо смотреть так. Ксения отводит взгляд. Она ж не сама… На все получает благословение.

– Да, да, – Рухшона шевелит в воздухе пальцами: знает она эту систему. – Часто отказывают? Язычество, ширк! – Слишком долго она молчала. – Мне все позволительно, но не все полезно! Как прикажете действовать по такой инструкции? Вот и бегает по улице за матерью с топором. Сама видела: голый, а на шее болтается крест.