Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

Шаги по асфальту пустой улицы звучали гулко, и если навстречу попадался редкий в такой час прохожий, то Андрей, еще не видя его, слышал шаги. Но вот асфальт кончился, песок приглушил звуки, и в полной тишине Андрей добрался до своего дома, в котором – он увидел еще издали – ярко горели окна. Там его ждали, там проснулись посреди ночи и включили свет, Андрей побежал.

Стоило бежать. Ради той вести, какую он услышал. Тетя Паша накормила его, все покачивала головой и приговаривала: «Это надо же – университет, ты гляди-ка!» – потом убрала посуду, чуть заметно подмигнула Вере и ушла в свою комнату. А Вера, выключив свет, в темноте, зашептала ему на ухо о том, что у них будет ребенок.

– Малюсенький такой, беспомощный, наш карапузик, представляешь? Андрюша, ты представляешь? То были просто – я и ты. И вдруг еще маленький, наш, родной. Нет, ты представляешь, Андрюша, ты представляешь?!

Андрей, как ни пытался, представить не мог. Его просто захлестывало незнакомое, еще ни разу не испытанное чувство, захлестывало полностью, без остатка.

Август стоял за окном, сухой и спелый, его последняя ночь. Август держал на себе яркие, сочные плоды, вызревшие за лето. Должен быть у каждого года свой урожай и у каждой жизни, иначе она – пустоцвет, ничто, да и не жизнь уже это. Зерно бросают в землю, чтобы оно дало росток, человеку дается жизнь, чтобы он продолжил ее. Значит, я уже не последний, думал Андрей, значит, и я поведу кого-то за собой.

Он подошел к окну. Темно-фиолетовое небо с яркими мигающими звездами распростерлось над землей. Андрей раскинул руки и повернулся спиной к окну.

– Вера, у нас будет сын! Я уверен, что именно сын!

– Тише, тетю Пашу разбудишь.

– Нет, все равно не могу представить.

– А вот когда он кричать по ночам начнет, сразу представишь.

– Мы с тобой идем и катим впереди коляску, а в ней такое чудо-юдо глазенками лупает. Подожди, как мы его назовем?

Они проговорили до самого утра. А после обеда, когда гуляли по центральной крутояровской улице, навстречу им попалась уже знакомая пара. Андрей обрадовался, словно увидел родных, хотя он до сих пор не знал даже их фамилии. Он видел их вскоре после того, как вернулся из армии, а потом в начале лета. Сейчас они катили впереди себя коляску, а в ней сидел, навалившись на подушку, малыш, он степенно и серьезно озирал мир центральной крутояровской улицы голубыми материнскими глазами.

Андрей снова долго глядел им вслед и радовался тому, что они идут так дружно и вместе катят коляску, и в ней сидит и лупает глазенками маленький крутояровец, исследуя белый свет, в который он пришел.

Тем же поездом, которым ехал Андрей, возвращался из больницы сумрачный, настороженный, как в ночном лесу, прислушивающийся к каждому шороху начальник Крутояровской ПМК Авдотьин. Он заранее купил себе билет в купейный вагон и, не желая встречаться, а тем более разговаривать с земляками (а повстречаться они могли запросто), долго сидел в привокзальном садике и в третий раз перечитывал до последней строчки городскую «Вечерку». Он уже знал об аресте Козырина, но не знал подробностей. А повстречай земляков – разговор непременно зашел бы об этой новости, и тогда пришлось бы что-то говорить и можно было, не зная подробностей, попасть впросак. Лучше доехать одному.

По радио хрипло объявили, что поезд отходит. Авдотьин поднялся со скамейки, сунул в портфель газету и заторопился к своему вагону. Когда он уже подходил к нему, минуя черные вокзальные двери, те вдруг открылись и наперерез ему выскочил Агарин. Его появление было для Авдотьина таким неожиданным, что он отпрянул в сторону и схоронился за необъятной спиной пожилой тетки, навьюченной узлами и сумками. Даже не успел ни о чем подумать, просто отпрянул в сторону, как, не думая, отдергивают руку от горячего утюга. Узнав об аресте Козырина, он жил теперь, день и ночь, каждую минуту, в тягостном ожидании, до сих пор не веря, что его пронесло мимо несчастья. Умом понимал – пронесло, Козырин не расскажет, ему нет никакой выгоды рассказывать, вешать на себя еще одну дохлую собаку, но сердцем не верил. И ждал, постоянно ждал страшного и непоправимого. Потому-то, увидев Агарина, отшатнулся за широкую спину счастливо подвернувшейся тетки. Слишком много неприятностей было связано с широкоскулым и узкоглазым парнем, которого Авдотьин ненавидел и, будь его воля, втоптал бы в землю по самую маковку, прежде всего за свой страх.

Андрей его не заметил, быстро побежал к голове поезда и там запрыгнул во второй вагон – только мелькнул маленький коричневый чемоданчик. Авдотьин облегченно перевел дух и, укоряя себя: «Чего уж я так боюсь? Ну, встретились, ну и что?» – заторопился к своему вагону.

Купе было пустое. Авдотьин взял у проводницы, молодой разбитной девахи, постель, растянул на нижней полке серый истрепанный матрас, застелил его влажноватыми простынями и прилег. Думать ни о чем не хотелось. Он устал бояться, устал от своего страха, ничего сейчас не желал – только вот лежать на влажноватых простынях, слышать внизу, под собой, быстрый, ритмичный перестук колес, смотреть на верхнюю полку, на которой чья-то легкая рука выцарапала большими буквами матерное слово, – лежать, и все.

Он уже начал задремывать, когда дверь в купе резко и широко отъехала и в ее проеме, как в раме, возникла живописная фигура. Сначала бросилась в глаза старая застиранная тельняшка, виднеющаяся бело-голубым треугольником в распахнутом вороте черной спецовки, потом большая серая шляпа с широкими полями, сидящая на самом затылке, черные спецовочные штаны, слегка опускающиеся на новые кирзовые сапоги, покрытые густым налетом пыли. Только после разглядел Авдотьин лицо. Узкое, вытянутое и бледное, как росток картошки, вытащенной весной из погреба. Перебитый, расплющенный нос, маленькие диковатые глаза, тонкие, в нервном изломе синеватые губы и недавно наголо остриженная голова с едва отросшими волосиками. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы определить, что это за птица и из каких далеких краев она сюда залетела.

Мужик шагнул в купе, поставил на столик большую красную сетку, в которой что-то звякнуло, завернутое в газету, плотно закрыл за собой дверь, сел напротив Авдотьина и, не скрывая любопытства, стал его разглядывать. Диковатые глаза были недобрыми.

– Далеко? – почти не разжимая синеватых губ, спросил мужик.

Авдотьин не расслышал.

– Далеко, говорю, едешь?

– До Крутоярова.

– Пить будешь? Нету? Щас будет.

Вышел в коридор, но скоро вернулся.

– Я с собой такого не вожу! – передразнил он, видимо, проводницу. – С-сука. Ни хрена, свою достанем.

Мужик развязал сетку, развернул газету, вытащил из нее бутылку и стакан. Движения были резкими, мужик все время дергался, будто к нему подключили ток.