Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

За первым «жигуленком» неслись еще три машины, такие же пестрые и громогласные, набитые веселым, приготовившимся к гульбе народом. Пролетели, прогудели, осталась одна пыль. Она долго и неслышно оседала – день стоял ласковый, без ветра.

Как человек после неожиданного удара долго не может прийти в себя, превозмогая боль и шум в голове, так и Иван стоял посреди деревенской улицы совершенно оглушенный и ничего перед собой не видел. Дома, улицы, зеленая трава на ее обочинах, серая опускающаяся пыль – все исчезло, утонуло в горячем тумане. Ноги не держали. Иван осторожно поставил на землю чемоданчик и присел на него. «Свадьба. У Любавы свадьба». Тупо, вполголоса повторял он одно и то же. Ему было дико слышать эти слова и свой собственный голос. Встряхнул головой и снова увидел дома, улицу, зеленую траву на обочине. Ничего не изменилось в округе, все осталось прежним, мир не рухнул и не провалился в тартарары. И только Иван в этом мире был уже совершенно иным, чем несколько минут назад, хотя и одежда на нем осталась та же, и сапоги с неуставными каблуками, и лихо сдвинутый на самую макушку черный берет.

За спиной завыл мотор. Иван оглянулся. Прямо на него летел разукрашенный яркими лентами «жигуленок», но уже без пассажиров. С писком припав на передние колеса, машина затормозила рядом с Иваном, обдала жаром нагретого мотора. Из кабины, словно его оттуда выкинули, выскочил Ленька Огурцов, попросту Огурец, закадычный дружок и большой баламут.

– Ваньша! – Он подпрыгнул, маленький, сухонький, и, как клещ, вцепился в высокого, плотно сбитого Ивана. – Здорово! Здорово, служивый! Друг сердешный! Давай садись! Быстрей, быстрей, не телись! Поехали!

– К Любаве на свадьбу?

– Да ну ее к… всю свадьбу. Упросили вот гостей до сельсовета подвезти. Пролетел, тебя не заметил. Потом уж бабка Нюра говорит – Иван пришел. Я на сто восемьдесят – и сюда.

– А гостей куда дел?

Глядя на верткого, напористого, ничуть не изменившегося Огурца, Иван начинал приходить в себя и даже попытался улыбнуться.

– Гостей-то? Я как своей коробочке ввалил чаду – под сотню, у баб глаза – во! – по чайнику, тормози, визжат, мы пешком до сельсовета. А мне того и надо. Ты чо торчишь, как кол проглотил? Залезай! Ну выскочила лахудра. Чо теперь, обмараться и не жить? Не ты первый. Вечная история, печали полная. Поехали!

– Я домой.

– Твоих дома нет. В раймаг за мотоциклом тебе собрались. Дядь Яша еще говорил, что завтра утром приедут. Да залезай ты! Багаж не забудь.

Огурец затолкал Ивана в машину, немыслимо круто развернул ее на маленьком пятачке, и через несколько минут деревня уже осталась позади, а под колеса мягко стлалась накатанная полевая дорога. Огурец старался изо всех сил – только бы развеселить Ивана. Привез его на берег реки в укромное место, вытащил из кабины забытую гостями кошелку, заглянул в нее, заорал:

– Ваньша, живем! Бабы закуску и выпивку со страху бросили!

– Ты же за рулем.

– А кто тебе сказал, что я за рулем? Как видишь, из-за руля вышел. Да ты не убивайся, давай за встречу. Я сам две недели назад вернулся. Вишь, еще штаны армейские донашиваю.

Они просидели на берегу до позднего вечера. Как ни юлил Огурец, какие байки ни травил, как ни уводил разговор на сторону, ему все равно пришлось рассказывать о Любаве. Больше, чем сама свадьба, Ивана поразило другое – Любава вышла замуж за Витьку Бояринцева. Дурнее и несправедливее нельзя было ничего придумать: светлая, улыбчивая Любава и угрюмый, себе на уме Витька со злыми, всегда настороженными глазами. Не понимал Иван.

– Ведь до последнего дня писала.

Огурец беспомощно разводил руками.

– Откуда я, Ваньша, знаю, какая ее блоха и за какое место укусила. Трах-бах, как снег на макушку. Вообще-то, по философии, баба инструмент капризный. В любой момент может зауросить. Да не бери ты в голову – плюнуть и забыть! Глянь на себя – медовый парень! Я тебе таких девок… хочешь прямо щас рванем?

Иван отказался. Попросил довезти до дома. Огурец уехал, а он долго еще сидел на крыльце, слушал, как недалеко, через улицу, весело и бестолково шумела свадьба. Сидел и боялся пошевельнуться – такая злая, дикая и бесшабашная сила набухала в нем. Стоило ее чуть потревожить, она сразу бы нашла выход, вырвалась бы, чтобы крушить и ломать, что попадет под руку. И он не шевелился. Словно держал стакан, наполненный до краев водой, и боялся выплеснуть из него хотя бы каплю.

Дождался, когда угомонилась, умолкла свадьба, когда рассвело и погнали в стадо коров. Тогда поднялся, под второй ступенькой крыльца нашел ключ, открыл дом и вошел в него.

За эту длинную ночь Иван проклял и возненавидел Любаву. Был твердо уверен, что проклял и возненавидел навсегда. Но уже через полгода понял, что ничего в его отношении к ней не изменилось. Все осталось по-прежнему, как и было. Не забылись ни руки ее, ни губы, ни то, как целовались они на многолюдном перроне перед самым отходом поезда, который должен был увезти его на два года. Они стояли прямо под фонарем, на них падал яркий свет, и Иван видел в Любавиных глазах отражение этого света и свое уменьшенное до крохотных размеров лицо. Потом он не раз думал, что лицо Любавы отражалось в его глазах. Они как бы передоверили себя друг другу. И в таком перекрестье виделся ему большой смысл, обещание. Вырвать это из памяти Иван не мог. Его снова тянуло к Любаве, и только гордость не позволяла при редких, случайных встречах подойти к ней, заговорить, спросить: как же так, что случилось? Иногда он спохватывался и удивлялся – куда же делась его ненависть, которую он испытывал в ту ночь, когда сидел на крыльце и слушал, как шумит свадьба, куда она бесследно пропала? Однажды рассказал матери и тоже спросил: куда? Мать погладила его по голове, как маленького, и заплакала.

– Любовь это, сынок, она умеет забывать. Такая вот горькая тебе досталась.

Жизнь шла своим чередом.

Иван душил себя работой, вгонял себя в нее, чтобы избавиться от одних и тех же неотступных мыслей. Его заметили, стали вызывать на разные совещания, вручать премии. Иван решил, что свою рану он сможет залечить славой, и от славы у него на некоторое время даже закружилась голова. Но кружилась она недолго. Что бы ни делал, о чем бы ни думал, рядом незримо всегда стояла Любава. Стояла и не собиралась уходить.

Огурец, не раз пытавшийся, как он говорил, расшатать его моральные устои, после полного неуспеха плюнул и посоветовал своему дружку идти в монастырь. «Только не знаю в какой, – добавлял он, – теперь у нас и монастырей-то, наверное, нет, перевелись». Иван на Огурца не сердился, похлопывал по плечу и смеялся, хотя было ему совсем не до смеха. Душа болела. А тут еще и сама Любава при нечаянной встрече обронила тоненькое «Здрассьте». Еще цепче охватило Ивана сильное, упругое течение, и он уже не пытался сопротивляться, полностью отдался в его власть, ожидая с тревогой и надеждой – может, вынесет…