Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

– Быстро, Тихоныч, только кошки любятся. Нынче отработаю, а на будущий год – шабаш. Пошел я.

Федор тяжело поднялся и тяжело направился к калитке. Его сильные короткие ноги крепко подминали густую траву в ограде. По-хозяйски закрыл за собой калитку, натянул на глаза кепку, сунул руки глубоко в карманы и подался домой. Даже не оглянулся.

Яков Тихонович, забыв об ужине, крутился на летней кухне между столом и печкой, похожий на взъерошенного, задиристого петуха, матерился. Иван запивал молоком жареную картошку, помалкивал. Ему ни о чем не хотелось говорить. Он знал: таких, как Федор, надо убеждать делом. А разговоры… Это так, для перекуров.

– А ты что молчишь? Новый труженик деревни.

Про Ивана не раз писали в районной газете, и всякий раз называли его новым тружеником деревни. Яков Тихонович, когда был злой, тоже так его называл, с издевкой. Сын в долгу не оставался. Об отце тоже не раз писали в газете.

– А что я вам должен ответить, уважаемый хозяин деревни Белая речка?

– Ты же первый глотку за это звено драл. Забыл? Забыл, как вы тут с Веней ночью расписывали?

– На память пока не жалуюсь.

– А чего как воды в рот набрал? Вякнул тут при Федоре и замолк?

– Да зря ты. Отпустить его надо было.

– Ну… – Яков Тихонович даже задохнулся. – Ну, знаешь! Зачем тогда людям мозги морочил?

– Неужели трудно понять? Не нужен он мне, если из-под палки в звено… Один скандал.

– Вот теперь и расхлебывай. Вылез на трибуну, навякал, вот теперь и расхлебывай. А завтра Валька с Ленькой придут отказываться.

Яков Тихонович присел, крупным глотком хватнул из кружки чая, обжегся, выплюнул, бросил кружку, поддал ее сапогом и выскочил из кухни. Иван спокойно ел. Он давно привык к отцовским выходкам. Яков Тихонович скоро остынет, угомонится и, виновато улыбаясь, вернется. Так оно и случилось. Отец вернулся, подобрал кружку, сел за стол, подвинул себе поближе сковородку с картошкой, смущенно пробормотал:

– Нервишки, мать их, совсем разболтались. Ты тоже, ухарь, нет, чтобы помолчать.

– Я же молчал. Сам говорить заставил.

– Опять заводишь?

– Ешь, ешь давай. Я поехал.

Когда на улице затрещал мотоцикл, Яков Тихонович сердито бросил ложку.

– От же курва! Надо ж так парня приворожить!

Иногда Ивану казалось, что у него уже была жизнь. Иная, не нынешняя, но – была. Он забыл ее, ничего не знает о ней, а она нет-нет да и напомнит о себе. То запахом, то обстановкой, то чувством. Ненадолго, как вспышка. Знаешь, что в твоей нынешней жизни такого не случалось, но в то же время все близко, знакомо. Иван шел по краю хлебного поля, дотрагивался рукой до колючих колосьев, видел серую, литую поверхность пшеницы, уходящую к самому горизонту, и никак не мог избавиться: это с ним уже было. Когда-то. И хлебное поле, и раннее утро, и колючие колосья, и странное, непреодолимое желание подпрыгнуть, взлететь над землей, увидеть ее всю сверху и закричать. От радости, оттого, что живешь и ждешь от своей жизни лучшего.

Иван даже остановился. Хотя знал: не вспомнить ему и не догадаться, когда это уже было, в какой жизни? Только попытался задержать в душе этот миг, постигнуть его до конца. Не получалось. Все исчезало, растворялось, как исчезает и растворяется туман, когда на него падают солнечные лучи. А на смену приходило реальное и вполне понятное: обкошенное по краям поле, четыре комбайна и стоящие возле них Огурец, Валька и Федор.

– Иван, хватит топтаться, поехали! – Громкий хрипловатый голос Федора отсекал все лишнее и ненужное. С сегодняшнего дня, вот с этого часа, время становилось весомым и ощутимым, и, когда оно уходило без дела, как вода сквозь пальцы, рука это чувствовала.

Иван заторопился к комбайнам.

– Значит, так, мужики. Я – первый, вы за мной, Федор последний. Пока по кругу. Обмолот будем за каждым проверять вместе. Поехали!

Одним махом взлетел по лесенке на мостик, завел комбайн и направил его прямо на серую хлебную стену. Стена дрогнула и стала обваливаться тяжелыми колосьями вниз. Большая, грузная машина зашлась дрожью, и от нее понесло жаром, мазутом, пылью, – так от человека, занятого тяжелой работой, разит резким и едким потом.

Иван оглянулся. Остальные выруливали за ним. Грохот съедал тишину. Поле, протянувшееся до самого горизонта, пугало своими размерами. Сотни раз, туда и обратно, требовалось проехать, чтобы осталась на нем только ровная стрижка стерни. Судьба поля зависела теперь только от них, четырех людей, сидящих в эти минуты на комбайнах и думающих каждый о своем. В такие минуты человек всегда думает о чем-то еще, кроме работы.

Валька был расстроен и вспоминал вчерашний вечер. Его сосед и одногодок, служивший во флоте, прислал домой фотографию – во всей матросской красе. Мать дружка не утерпела, побежала с фотографией по соседям. Первым делом заявилась к Нифонтовым. Валька посмотрел на снимок, смущенно улыбнулся и заторопился на улицу. Не хотел при чужих показывать своей слабости: чуть не до слез расстроила его фотография, под самый дых достала. Вальку, единственного из всех его одногодков, не взяли в армию. Пальцы подвели. Большой палец на ноге сросся с соседним – еще с рождения. По этой причине и выдали ему военный билет, где сухими, казенными словами было сказано, что для армии он человек не годный. Корочка у военного билета была красная, но все почему-то говорили, что ему выдали белый билет.

Парни-одногодки стояли на крыльце, покуривали и обсуждали, кого куда направят: одних на флот, других в танковые. Валька стоял здесь же и слушал, вымученно улыбался и едва сдерживался, чтобы не пустить слезу. Обидно было. Получалось, что он какой-то… ну, увечный, что ли. А у него по физкультуре всегда пятерка стояла, и на перекладине он больше всех подтягивался. Мучило Вальку чувство стыда и непонятной вины, и жил он теперь с ними, как живет человек с неизвестной болезнью, не зная, от какой сырости она в нем завелась. И вот сейчас, в облаке пыли, скрипящей на зубах, Валька направлял свой комбайн вдоль поля и невесело думал, что большое дело, которым можно было гордиться всю жизнь, миновало его, обошло стороной.

Комбайн вдруг начал нырять. В прошлом году зябь напахали волнами, весной с руганью засеяли, и снова приходится колотиться, как будто едешь по стиральной доске. Валька привстал с сиденья, напряженно уставился вперед – что там? Сейчас только зевни – сразу жатку запорешь. Мостик комбайна ходуном ходил под ногами. Это и был Чистый угол, о котором Иван говорил недавно Огурцу. Видно, об этом же вспомнил и Иван. Валька видел, как тот приподнялся на мостике, обернулся и погрозил кулаком. Валька тоже обернулся, но Огурца в густой пыли не разглядел.