Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

Чем больше маялся он нелегкими думами, тем чаще и каждый раз ярче и четче возникали в памяти аккуратно затесанные комельки берез. Корни… Корней-то не было. Высохли без них березки, ненадежно стояли, шатко. Но ведь прежде чем Бояринцев стал рубить корни березок, кто-то отрубил, еще раньше, корни у него самого в душе… догадался Яков Тихонович, что где-то близко разгадка, что он уже вплотную подступил к ней.

А Виктор Бояринцев, отстав от женщин, с которыми была и Любава, шел следом за ними. Дождался конца песни, дождался, когда тесная кучка распалась и все разошлись по домам. Ему повезло: у Любавы не оказалось попутчиц. Она одна торопилась по темному переулку к дому бабы Нюры. Виктор без труда догнал, пошел рядом. Любава вздрогнула, отшатнулась, заторопилась еще сильнее, но ее мелкий и дробный шаг не мог сравниться с шагом Виктора, широким, размашистым. И они шли рядом. Ни единого слова. Кончился деревянный тротуар, влажная трава приглушила звуки, и они по-особому чутко и явственно различили тяжелое, напряженное дыхание друг друга. Виктор опередил Любаву и спиной крепко придавил калитку.

– Пусти.

Он молчал и стоял на прежнем месте.

– Пусти. Я все сказала.

Виктор не знал, что ему говорить. Понимал только – больше такого случая судьба ему не отпустит, и, понимая, безнадежно и отчаянно ахнув, резко, словно ему подсекли ноги, встал на колени. Любава испуганно шарахнулась. А Виктор продолжал стоять, подняв вверх голову. В Любаве искал он сейчас защиту от самого себя, только с ней, когда она рядом, он смог бы вычерпать из себя эту муть. Только с ней. Должна же она понять, не глухая ведь! Ему хотелось кричать, но, стиснув зубы, так, что закаменели желваки, он продолжал стоять на коленях.

Любава его понимала до последней капельки. Знала, что только она сможет вылечить этого человека, поставить его на ноги, и потребуется от нее совсем немного, малость – быть рядом. Ах, если бы раньше… А теперь поздно. Поздно и бесполезно бежать за ушедшим поездом, только зря потратишь силы и разобьешь в кровь коленки, запнувшись о шпалу. Нет. Она боком, быстро, стараясь не задеть Виктора, проскользнула в калитку, и он услышал лишь мягкий стук резиновых сапожек на крыльце да звяк замка.

Медленно и тяжело поднимался Виктор с коленей, словно постарел сразу на несколько лет. Поднялся, старательно отряхнул брюки, сказал то ли самому себе, то ли Любаве вдогонку:

– Зря…

Комбайн задрал подборщик, круто развернулся, сдал назад и оказался один на один с длинным извилистым валком, последним валком на большом поле, раскинувшемся от трассы до старых развесистых берез на берегу реки. Еще недавно оно пугало размерами, работой, а сейчас, пустое, поникшее, было милее милого. Убранное поле, которое завтра начнут пластать плуги.

Валька был горд. Именно ему на этом поле выпал последний валок. Знал, что из темноты на него смотрят Иван, Огурец, Федор, но не испытывал волнения, не боялся, что в чем-то оплошает. В последние дни его постоянная боязнь прошла, и не заметил, когда и где растерял ее. Просто было дело, и он приноровился его выполнять. А ведь совсем недавно он думал, что настоящее дело обошло его стороной. Теперь об этом смешно было вспоминать. Не обошло, а нашло его. Вот он, Валька Нифонтов, неполных девятнадцати лет, заканчивает убирать огромное хлебное поле. Зерно, которое он выгрузил из бункера своего комбайна, теперь уже на элеваторе, а дальше у него начнется длинная дорога, может, по всей стране. И будут есть хлеб, выращенный у Белой речки, самые разные люди, они никогда не узнают о Вальке Нифонтове, но он-то знает, что они все едят хлеб, который он убирал.

Вальке хотелось запеть. Но он сдержал себя. Опустил подборщик, двинул комбайн вперед. Густые короткие тени испуганно шарахнулись и исчезли. Через несколько минут валка на земле уже не было. Поле убрано. Валька осторожно направил комбайн к другому краю, где мутно виднелись очертания еще трех комбайнов и людей возле них.

После многочасовой тряски и грохота, после пыли, которая над тобой и перед тобой каждую минуту, твердая, недрожащая земля, прохладный и свежий воздух казались нереальными.

Валька спустился с мостика, глубоко вздохнул и неуверенно пошел по земле. Она под ним качалась.

– Ты что, Валька, так бредешь? Укачало? – Федор гулко хохотнул.

– Да, есть немного, – Валька улыбнулся.

– Ну, мужики, от лица службы объявляю благодарность. – Голос у Ивана чуть дрогнул и выдал волнение. Он и в самом деле волновался сейчас. Знал: за последние дни они вместе перешли какую-то очень важную черту, наконец-то перешагнули ее, и там, за этой чертой, они уже не каждый по себе, а стали одним целым. И хотя внешне это абсолютно ни в чем не выражалось, тем не менее такое объединение произошло. Случилось. А дальше будет легче. Главное – они одержали победу, прежде всего над собой, доказали, что могут быть хозяевами на своей земле, могут обходиться без помощников. Оставшийся хлеб – еще одно большое поле – они уберут сами. Теперь у них хватит сил и умения.

Со спокойной душой уезжал Иван на этот раз домой и без слов, ни у кого ни о чем не спрашивая, знал, что так же, со спокойной душой, уезжают сегодня и мужики.

Хлеб шел влажный, тяжелый. Когда его высыпали из кузовов, он не шуршал, а глухо бухал. Бурты росли. До отказа заполняли асфальтовую площадку. Вывозить зерно на элеватор не успевали. Яков Тихонович теперь пропадал на току. Торопил людей, торопился сам, иногда брался за лопату, чтобы помочь женщинам, и через каждый час закатывал рукав пиджака, совал растопыренную пятерню в глубину бурта. Шевелил в его нутре пальцами, пытаясь определить – не загорелось ли? Но зерно пока еще было прохладным, только в некоторых местах начинало уже отдавать ощутимую теплоту. Поймав, уловив эту теплоту, Яков Тихонович еще быстрее начинал бегать, громче шуметь и грознее отдавать приказания.

Здесь, на току, когда он присел перекурить под дощатым навесом, его и разыскал Евсей Николаевич. Старик был так взволнован, что не шел, а потешно, припадая сразу на обе ноги, пытался бежать. Обессиленно опустился на лавку, вытер потный лоб, едва отпыхался.

– Во, дожился, голова впереди, а задний мост сзади, – горько пожаловался он Якову Тихоновичу, – думал, не застану.

– Что за пожар?

– Из района приехали. Тебя ищут, в конторе там. Я краем уха слышал. Нехорошее дело, Яша, расценки приехали резать. Говорят, у ребят помногу выходит. Держись, Яша, отступишь – под корень ребят рубанешь.

Яков Тихонович уже предчувствовал неприятность, поспешил в контору.

В его маленьком прокуренном кабинетике, настежь распахнув окна, сидели главный экономист сельхозуправления Зырянов, сухощавый, угрюмоватого вида мужик лет под сорок, и молоденькая девчушка, которую Яков Тихонович не знал, – видно помощница. Бухгалтерша бригады уже выложила перед ними нужные бумаги и документы. Зырянов вместе со своей помощницей их читали, время от времени что-то подсчитывали на своих калькуляторах, негромко переговаривались и согласно кивали головами.