Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

– Ну вот, здесь и укладывайся. И спи хорошенько. Завтра целый день еще пахать, слава богу, последний. Квасу попей…

Он напоил Вальку квасом прямо из банки, дождался, когда тот успокоился на раскладушке, улегся сам на жесткий, застланный фуфайками топчан и закрыл глаза.

– Не чужие… – бормотал Федор, уже смариваясь в сон. – Не чужие… Ишь ты…

Виктор задыхался, ему не хватало воздуха. Гулко, редко бухало сердце, всякий раз, словно в последний, ноги подкашивались, и он падал лицом прямо в грязь. Собирал силы, вставал на четвереньки, оглядывал бесконечное, пустое поле и от бессилия, от усталости и отчаяния начинал выть. Утробно, по-звериному. Он знал, что там, за полем, должен быть лес и ему надо до него добраться. Там – твердая земля, там – чистый, прохладный воздух, там можно упасть на мягкую, влажную траву, вздохнуть полной грудью и перевести дух. А здесь он задыхался, по колено проваливался в грязь, падал, судорожно извивался, раскидывая руки и ноги, и тоже знал: если не вырвется отсюда – пропадет. Захлебнется в душной, вонючей слизи, она залижет его – и скроет под собой, навсегда упрячет. Его не будет.

А еще Виктор знал, что сначала ему надо увидеть березки. Когда он увидит их, стоящие чуть на отшибе, он обязательно доберется до леса. И тогда – выживет.

Дрожали и подсекались ноги, каждый шаг давался с великим трудом, будто груз неимоверной тяжести гнул книзу. Устоять бы под ним, удержаться. Виктор напрягался до стона и снова падал, со всхлипом разевал рот, чтобы глотнуть воздуха, но вместо воздуха захлебывался мерзкой, вонючей жижей.

А вокруг – никого. Выплюнув изо рта черные сгустки, он перевернулся на спину, хотел увидеть над собой небо, но и неба над ним не было. Пустота бездонная. Он смирился, что выхода ему отсюда не будет. И лежал теперь спокойно, дожидаясь последней минуты, уже равнодушно чувствуя, как зализывает его, тянет вниз жидкая, но цепкая, с дьявольской силой, черная грязь. Обреченно закрыл глаза. Прислушался, как бухает сердце. Реже и глуше. И тут ему захотелось подумать и вспомнить. Прикоснуться к чистоте и свету. В последний раз. Но глаза застилало туманом, грязь плотно и надежно держала за руки, за ноги, сковывала тело, и светлого он вспомнить не мог. Совсем другое накатывало: из серого полумрака выплывало темное от страха и боли Любавино лицо с остановившимися неживыми глазами. Когда оно таким было? «Да не этого я хочу! Не хочу я это вспоминать!» – хотел закричать Виктор, но только хриплое, невнятное бульканье вырвалось изо рта. А Любавино лицо приближалось вплотную. Он вспомнил. Оно было таким, когда он ее бил, когда она, защищаясь, поворачивалась к нему боком, а его кулак натыкался на что-то мягкое, зыбкое, и он, в одержимости злобы, хотел это мягкое, зыбкое пробить насквозь. Да ведь это была жизнь, жизнь его ребенка – запоздало и горько услышал он, словно не от самого себя услышал, а кто-то сказал ему со стороны. И он пробил эту жизнь. Вдруг, подпрыгивая, дергаясь, перед его усталыми, измученными глазами замелькали, закружили странные картины с цветом, запахом и звуком: тесная кабина с бензиновым перегаром, молящий крик, бьющий в уши, тугие мешки с зерном и еще какие-то ветки, тоненькие, жидкие, пытающиеся выпрямиться, ветки на стройных стволах, а стволы у основания затесаны топором и мертвы.

Он попытался еще раз вырваться, дернулся, закричал. Все исчезло. Скорей бы окончательно засосала грязь и он бы затих, успокоился под ее толщей и в ее мерзком запахе. Но что это? Кто-то вытаскивал его. Сильными, короткими рывками поднимал вверх, пытаясь поставить на ноги. Вырвал, поставил. По лицу заскользила суровая материя, стирая грязь. Он с трудом разлепил глаза.

Высокая костистая старуха в длинной белой рубахе, с растрепанными седыми волосами держала его и не давала упасть. Крепкие руки вцепились в плечи, и от них будто вливалась новая сила. Он сделал первый шаг, тяжелый, мучительно-маленький, словно неразумный ребенок, только-только начинающий ходить. Качнулся, но крепкие руки помогли устоять. Тогда он сделал еще один шаг. Снова его мотнуло, уже в другую сторону, и снова крепкие руки не дали упасть. Он даже не подумал, не задал себе вопроса: откуда появилась эта старуха? Кто она? Он ухватился за нее, как тонущий судорожно хватается за спасательный круг, нутром чувствуя, что спасение близко.

Грязь была такой же цепкой, липкой, и по-прежнему несло от нее нестерпимой вонью, но что-то уже маячило впереди, брезжило и давало надежду.

Долгим-долгим показался Виктору путь. Но было легче, он знал – спасется. Еще немного, а там – березки. Он не заметил, когда пошел без поддержки. Вот сейчас – березки. И он их увидел: жиденькие сухие ветки с нераспустившимися почками, корни отрублены, а комли аккуратно затесаны. Значит, не будет ему спасения? Виктор в страхе оглянулся назад – где же старуха? Но она уже уходила в глубину поля, спокойно, неспешно, словно уплывала. Ее белая рубаха таяла, исчезала, как тает и исчезает туман.

Виктор упал прямо к изуродованным березкам, заорал без слов, вкладывая в свой неистовый крик и ужас, и мольбу, и надежду на прощение и спасение.

Усталый, глухой голос откликнулся ему:

– Думаю, будет жить.

Виктор сразу обмяк, успокоенно вытянулся на твердой, сухой земле, горько и тихо спросил:

– А как? Как жить?

Еще одна ночь неслышно легла на Белую речку. Темная и прохладная сентябрьская ночь. Она принесла с собой неясные шорохи, сонные бормотания и надежду на доброе солнечное утро.

Отполыхали далекие зарницы, отгорели на высоком небе яркие лохматые звезды, проплыла и исчезла легкая паутина бабьего лета – начиналась настоящая осень.

Земля лежала усталая, обессиленная и умиротворенная, как женщина после тяжелых, мучительных родов. Все, что вызрело в ней, она отдала. Переживала теперь тот сладкий, особый момент облегчения, который дается только после соленых праведных трудов. Благость царила на убранных пустых полях, в притихших березовых колках, в их пожухлой, срывающейся листве, в аспидно-черных пашнях с ровными рядами уложенной в скирды соломы, и в самой деревне, на ее центральной улице и в узких переулках.

Заканчивали свои дневные дела, готовились отходить ко сну и сами жители Белой речки.

Горели еще окна в избе Евсея Николаевича. Хозяин поставил последнюю точку в предложении, закрыл толстую общую тетрадь, исписанную до последнего листочка, протер усталые, натруженные глаза и вслух повторил последнюю фразу: «Не ленись, не пей, не воруй, не трепись языком без дела. Простое правило. Вот когда оно дойдет до каждого человека, тогда и наступит настоящая жизнь». Евсей Николаевич очень хотел верить, что правило дойдет до каждого человека и что настоящая жизнь наступит.