Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

По парку, падая грудью на ветер, брел Юродивый. Борода моталась из стороны в сторону, на груди то показывался, то исчезал крест. Цепь звякала. Падали сверху остро обломанные сучья, трещали макушки тополей, но Юродивый даже не пытался оберечься, шел прямо на маковки храма. Он был свято уверен, что никакая стихия над ним не властна.

Миновал парк, пересек пустынную улицу, вдоль которой летал мусор, и пройти ему оставалось совсем немного – рядом, рукой подать, высился храм, облитый от креста и до фундамента ровным светом. Юродивый остановился, втянул глазами в себя свет и пригладил, собрал ладонями воедино раздерганную бороду. В глазах, озаренных сиянием, горел золоченый крест. Вдруг он начал крениться, подламываться у основания, раздался протяжный, стонущий треск, и людской крик – многоголосый, торжествующий – отозвался на этот треск. Юродивый ухватился обеими руками за холодную цепь, потянул ее книзу, сгибаясь и наклоняясь сам, – только не видеть бы, не быть свидетелем, когда крест вывернется из своего основания и загремит по куполу; после соскользнет в воздух и, распростершись всеми четырьмя концами, пытаясь упереться ими в четыре конца неба, рухнет на землю, и звук его падения заглушит все тот же людской ор.

Но прошлая жизнь, внезапно настигнув его, уже не отпускала. Властно утягивала в далекий день ранней весны, когда стояла на дворе точно такая же мокреть, а над городом неслись, царапая крыши, пузатые тучи, готовые в любой момент разродиться то ли дождем, то ли снегом.

Городской храм окружили люди с красными флагами и транспарантами. Они пели песни, которые никогда не звучали возле этих стен. На молодых лицах парней в кожаных кепках и девушек в легких косынках горели глаза, и в них, в глазах, увидел Юродивый, словно в зеркале: разбитые колокола, разрушенные колокольни с проросшими на них кривыми березками, вывернутые из земли останки усопших, обгаженные надгробья и еще увидел над всей этой мерзостью запустения стаи жирных, от сытости блестящих ворон.

Но людям, которые пришли к храму с песнями и флагами, не дано было этого предвидеть. Они не ведали, что творят. Они справляли новый, не ими выдуманный, праздник.

Выносили из храма иконы, бросали их, предварительно ободрав оклады, в высокий, жаром пыхающий костер.

Топорами, со смехом, рушили царские врата, и позолоченная резьба разлеталась горячими искрами.

Веселый парень натянул на себя рясу, схватил паникадило и заполошно бегал по двору, выкрикивая тонким голосом: «Я – Христос! Я – Христос!»

Оплавлялись в огне лики святых, а лица парней и девушек грубели и становились жестче.

Это – внизу.

А вверху, на колокольне, опустили на железные рельсы главный колокол, уперлись руками в круглые бока, растопыренными пальцами – в славянскую вязь, поднатужились и – «давай! давай! пошел! пошел!» Колокол дрогнул, прогибая рельсы, и пополз по ним к краю колокольни, к обрыву. Замер, почуя смертельный обрыв, но молодые руки напряглись, набухли еще не изработанные мускулы, и колокол перевалился макушкой вниз, полетел, кувыркаясь.

Булыжником была выложена церковная ограда. Только звон пошел, когда разнесло в разные стороны медные куски.

А самые отчаянные ребята залезли уже на купол, привязывали к кресту толстые веревки, концы веревок сбрасывали товарищам на землю, и там жадно ухватывались за них руки многих добровольцев.

Будто змеи, вились веревки по голубому куполу, по золотым звездам.

Не ведали, что творят.

Но были и те, кто ведал.

Гладко выбритый человек в кожане стоял в глубине церковной ограды, и на его бескровном, будто мертвом лице не отражалось ни радости, ни злости. Оно было непроницаемо. Подбегали молодые ребята, что-то докладывали, ждали приказаний, и тот отдавал их неслышным голосом. Все, что творилось сейчас в храме, на храме и вокруг, все это было продумано заранее, спланировано и выверено. Теперь свершалось. Человек в кожане следил, чтобы не было отступлений от задуманного.

Он так же, как и Юродивый, прозревал разрушение колокольни, вывернутые могилы, воронье над запустением и еще немощных стариков и старух, хило доживающих свой век среди порухи. Те старики и старухи – нынешние ребята и девушки, они будут брошены и прокляты своими детьми точно так же, как они сами сегодня, весело и беззаботно рушат и бросают в прорву прошлое своих родителей.

Юродивый протолкался среди разгоряченной, орущей толпы, вырвался из ее тесноты и оказался в небольшом круге свободного пространства прямо перед человеком в кожане. Они были одного роста и примерно одних лет. Но разнились, как земля и небо.

У одного – слово и вера.

– Я слышу твои тайные мысли, – говорил Юродивый человеку в кожане. – Ты думаешь, что они неизвестны, что они принадлежат тебе одному и подобным тебе, что больше о них не знает никто. Не надейся, ведь сказано: «Никто, зажигая лампаду, не загораживает ее и не ставит под кровать, а наоборот, ее ставят на подставку, чтобы все, кто заходит, видели свет. Ибо нет ничего тайного, что не стало бы явным, и нет такого секрета, который не вышел бы наружу и не стал бы известным». И еще сказано: «…что сказано в темноте, будет услышано при свете. И все, что прошепчется на ухо в своем доме, будет провозглашено с крыш». Ты же не лампаду возжигаешь – огонь дьявольского замысла. Прячешь, таишь от всех. Не спрячешь…

А у другого – власть и сила.

Не удивился человек в кожане появлению перед ним Юродивого. Ни одна жилка не дрогнула на выбритом лице. Только оледенели глаза и побелели.

– Кто там?! Эй! – позвал он, глядя прямо на Юродивого. Из-за спины вывернулись двое парней. – Задержать и выяснить.

Юродивому завернули руки и потащили из церковной ограды. За воротами он успел обернуться и увидел, как дрогнул и полетел крест.

Полохнула белая молния, похожая на голое дерево, пронзила наискось низкие тучи, и по земле отвесно ударил крупный град. Бил безжалостно, больно, словно хотел умертвить и вколотить в землю. Юродивый дернулся, пытаясь освободиться, желая хотя бы руками прикрыть себя, но парни, подгоняя пинками, потащили его быстрее и скоро всунули в низкий сырой подвал.

Сколько там пробыл, Юродивый не знал. Когда отворили двери, лежала на земле ночь. Какая? Первая или вторая по счету, как посадили его? Он спросил – ему не ответили. Вывели в глухой двор и поставили лицом к каменному забору. Юродивый сразу же повернулся – он хотел видеть, что будут с ним делать.

И увидел.

Человек в кожане светил фонариком в лист бумаги, зажатый в левой руке, и быстро читал написанное. «За контрреволюционную пропаганду…» – едва разобрал Юродивый. И тут его пронзило: «Он торопится, он боится, что я знаю его мысли, боится, чтобы я о них не сказал. Но я скажу…» Он подался вперед, грудью на свет фонарика, и в грудь ему брызнули вразнобой револьверные выстрелы.