Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

Казалось бы, такие слова нельзя произносить тихим, усталым голосом, их можно только кричать, но Козырин не кричал, а почти шептал, словно на ухо:

– Усвоил, бумагомаратель? Желаю творческих успехов.

Рябушкин с остервенением бросил трубку, она звякнула и упала с аппарата – раскачивалась у самого пола на распрямившемся шнуре.

– Ах, сволочь! Силу чует! С-с-сволочь! – словно выплюнул.

Крутнулся посреди кабинета, кинулся к вешалке, нахлобучил шапку, схватил пальто и выскочил в коридор.

До самого вечера Рябушкин в редакции не появился. А на следующий день он позвонил Савватееву, сказал, что заболел. Савватеев не удивился: в Крутоярове свирепствовал грипп.

Небритый, в измятой рубахе, Рябушкин, взяв в больнице справку – он и впрямь заболел, – третий день слонялся из угла в угол, переживая свое поражение, снова и снова вспоминая спокойный, равнодушный голос, каким отчитывал его Козырин. Вспоминал, вздрагивал плечами и про себя повторял: «Нет, мы еще посмотрим… Мы еще вылезем на гребень жизни…»

И еще думал о том, что время уходит, что он этого времени потерял много и бездарно…

Семь лет назад на маленькой автостанции какого-то райцентра, Рябушкин теперь даже толком не помнил какого, он сидел на лавке. Без денег, в легоньком плащишке, в старых промокших туфлях, и не знал, куда преклонить свою голову. С похмелья тело мелко и противно дрожало. Накануне он где-то уронил очки, одно стекло вылетело, второе треснуло, и теперь все виделось как в тумане.

Если бы случайно кто-нибудь из старых университетских друзей увидел Рябушкина, он бы ужаснулся. Как? Каким образом? Неужели любимец факультета, капитан кавээновской команды стал забулдыгой? Тот самый Рябушкин, остроты которого сразу подхватывались и разносились по всему университету!

А получилось именно так. Молодежную газету, куда его направили, Рябушкин принял как досадный, но необходимый промежуток.

Скоро жизнь изменится, думал он. Ему уже виделись зарубежные города, стук телетайпов, собственная фамилия, набранная крупным шрифтом в больших газетах, – все скоро должно было прийти. Но не приходило. Другие люди поднимались вверх, а он оставался на месте, словно прицепленный к тяжелому якорю. Те, которые поднимались, считал Рябушкин, были глупее его. Глупее, бездарнее. Переживать их взлеты становилось все тяжелее.

Рябушкин запил. Как стеклышки со стуком меняются в детском калейдоскопе, так перед глазами только помелькивали редакции, до тех пор, пока не оказался он в стареньком плащишке и в мокрых туфлях на скамейке автостанции черт его знает какого райцентра.

Здесь и подобрала Рябушкина его будущая жена, кондуктор междугородного автобуса. Помыла, побрила, приодела, вылечила от запоя. И, догадываясь своим женским чутьем, о чем он тоскует, не разрешила работать в редакции. Лишь полтора года назад, когда они переехали в Крутоярово, согласилась на то, чтобы он пошел в газету.

Неужели он так и будет плестись в хвосте жизни? Тоска и обида давили на душу. А голос Козырина убивал спокойствием. Даже злости в том голосе не было, только усталая снисходительность, с какой отмахиваются от мухи. Ничего, ничего, придет время, он, Рябушкин, все вспомнит. А теперь надо взять себя в руки, чтобы больше уже ни один день не пропадал зря.

В райком Савватеев собрался только через несколько дней. Отправился туда поздно вечером, зная по опыту, что это самое удобное время для обстоятельного разговора. В кабинет первого секретаря Воронихина он входил без доклада, и такое исключение делалось только ему, единственному человеку в районе. Когда-то они крепко дружили с Воронихиным, но жизнь развела в разные стороны, и от прежних дней осталась лишь одна привилегия – входить без доклада.

Воронихин был не один. Сбоку длинного полированного стола сидел и крутил в руках толстую записную книжку Рубанов, новый, недавно избранный второй секретарь. Он работал всего полгода, ничем особенным себя не проявил, но в его внимательных, умных глазах светился постоянный вопрос, и с этим немым вопросом он смотрел на всех, с кем приходилось встречаться.

– Вот, Павел Павлович, как раз ко времени! – Воронихин упруго поднялся из-за стола и, приветливо улыбаясь, поздоровался. – Мы с Юрием Васильевичем только что о прессе говорили.

Воронихин был моложе Савватеева всего на несколько лет, но выглядел так, словно между ними разница в полтора десятка. Годы его не брали. Он оставался прежним – крепко сбитый, по-мальчишески скорый на ногу, резкий и быстрый в разговоре. Лишь густые, черные когда-то волосы стали белыми и спереди сильно поредели. Он любил начинать разговор сразу, без предисловия, словно уверенно и цепко хватал быка за рога. У всех, кто с ним встречался, было такое впечатление, что Воронихин говорит заранее обдуманное – так он уверенно, без малейших сомнений, одно за другим припечатывал слова. Вот и сейчас, едва только Савватеев присел, Воронихин сообщил, что подвели итоги соревнования по животноводству, завтра данные будут в редакции, надо срочно опубликовать. И сразу же, без переходов, будто отдавал приказание, сказал, что зимовка нынче очень тяжелая и людей требуется поддержать. А для этого сухой справки в газете недостаточно, необходимо рассказать о человеке потеплее, портрет напечатать… Потом он сделал маленькую паузу и, стараясь сгладить резкость и напористость своего энергичного, приказного голоса, негромко добавил:

– Ну, тут вы сами мастера, лучше знаете…

Добавление как бы ставило собеседника на одну ступеньку с самим Воронихиным, и собеседник часто оставался доволен последней фразой.

Понимая, что разговор окончен, Рубанов поднялся, но Савватеев попросил его остаться. Внутренне подбираясь и стараясь не выказать этого, он неторопливо достал из папки письмо Самошкина, справку, которую по его просьбе написал Андрей, и молча положил их перед Воронихиным.

Тот быстро прочитал бумаги, отдал их Рубанову и стремительными, твердыми шагами стал мерить свой кабинет. Толстая ковровая дорожка скрадывала звуки, шаги были бесшумными. Савватеев смотрел на него, оставаясь в прежнем напряжении, он хорошо знал, что ходьба закончится разговором, который сейчас мысленно прокручивает Воронихин. Он не ошибся, потому что хорошо и давно знал первого, все его привычки.

Воронихин остановился напротив, глубоко сунул руки в карманы и весело, простецки, как умел только он, сказал:

– Павел Павлович, есть у меня к тебе просьба. Давай-ка вдвоем раскинем…

И эту манеру первого Савватеев тоже хорошо знал. Воронихин, заранее обдумав и решив, спрашивал у других совета, но не для того, чтобы усомниться в своем решении, а для того, чтобы убедиться – оно единственно верное.