Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

На следующий день Агариных, все семейство, можно было увидеть на пожарище. Ковырялись с лопатами, скидывая угли и головешки в одну сторону.

– Вот и кастрюля сгорела, – тихо, как будто самой себе, говорила Наталья. – Совсем новая кастрюля-то была. Ну, так оно разве чё думается…

– Ладно, мать, не ерепенься. – Голос у Егора окреп, в нем послышались привычные грозные нотки. – Жить все равно бы в нем не стал! Совесть не дозволяет. Мне, фронтовику, живодер избу поставил!

Со злостью расшвыривал лопатой головешки. Наталья тихо вздыхала да иногда, останавливаясь передохнуть, смахивала уголком платка слезинку.

Второй дом Агарин построил лишь через три года. Сам. Никого не нанимал, только приглашал соседей на помощь. Хороший дом получился, большой, светлый. «Первое место по всей крутояровской области занял», – шутил Агарин, очень уж довольный, что наконец-то построился.

Мощный треск расколол реку. Он рванулся от берега к берегу, распарывая лед. Обь приходила в движение. Треск сменился неясным шорохом, напоминающим звук шуршащих листьев, постепенно шорох набирал силу и вскоре перешел в ровный, сильный гул.

Вера и Андрей замерли, пораженные той картиной, которая разворачивалась у них перед глазами.

Захрустели, переламываясь, льдины, они налезали друг на друга, взблескивали, как рыбы, бело-синими боками, толкались вниз по течению и бились в берега, оглушительно лопались. Страшная сила несла их, и казалось, не было ей ни конца ни краю. Замешивалось тугим тестом ледяное крошево, а легкий, еще холодный ветерок нес во все стороны громкие, радостные звуки. Какое дело ему, ветру, кто их услышит?! Он извещал всех, кто хотел и не хотел слушать, что наступило на этой грешной земле еще одно яростное обское половодье…

Май стоял по-летнему жаркий. Несколько раз перепадали короткие, но густые, с грозой дожди. Лучше погоды для посевной нельзя было и придумать. Андрей в эти дни почти не вылезал из командировок и физически ощущал, как входят в него незнаемой прежде силой и яростное цветение, и синяя даль окоема за озимыми полями, и мощный разлив мутно-желтой в это время Оби, и бесконечность широких проселков – все наполняло не испытанным раньше до такой остроты чувством жизни. Жить – вставать рано утром, целовать в щеку заспанную Веру, наскоро, под ворчание тети Паши пить чай и бежать в редакцию, где вечно недовольный Нефедыч уже выгонял из гаража машину. И целый день – пылящие перед глазами проселки, зеленые полевые вагончики, черные, как негры, механизаторы и сеяльщики с ослепительно сверкающими зубами, разговоры накоротке, торопливые записи, когда от тряски в машине буквы разъезжаются и становятся похожими на каракули.

Андрею хорошо писалось. Находились простые и точные слова, почти во всех людях, о ком он писал, виделось ему то же самое удивление жизнью, красотой земли, на которой жили. Иногда казалось, что он находится на гребне высокой волны и она несет его дальше и дальше, наполняя сердце тем самым чувством, которое, наверное, и называется счастьем.

В Полевском создали безнарядное звено. Руководить им согласился Самошкин. Он набрал к себе молодых ребят, чем несказанно всех удивил. Сейчас звено «на ходу рвало подметки», как говорили в совхозе. Андрей собирался поехать к ним, с нетерпением ждал, когда ребята закончат посевную. Но поехать пришлось раньше. Вызвал Савватеев и, приглаживая обеими руками седую шевелюру, сообщил:

– Слушай, Андрей, только что из Полевского звонили. Там Самошкин со своими цыплятами вроде рекорд поставил. Надо на первую полосу дать. Придется тебе ехать. Позови Нефедыча.

Но оказалось, что у редакционного «газика» действительно лопнула «ряссора».

– А что я говорил! – с торжественным видом объявил Нефедыч редактору. – Что я говорил? Она хоть и железная, а все равно ломается, ряссора-то…

Савватеев его не дослушал, выпроводил из кабинета.

– Придется, Андрей, на попутке. Делать нечего.

– Доберемся.

Попутная машина подвернулась удачно, и скоро Андрей уже был в Полевском. Секретарь парткома на своем мотоцикле подбросил его до полевого стана.

Звено Самошкина обедало, расположившись на зеленой лужайке возле вагончика. Белые алюминиевые миски стояли прямо на земле, рядом, на газетах, лежал крупно нарезанный хлеб. Андрея встретили шутками:

– Я же толковал, что сегодня и пресса приедет.

– Эй, мужики, давай в баню – интервью будут брать!

– А я, как назло, фрак и манишку дома забыл, что ж, в робе на портрете красоваться?

– Сразу ставлю условие: меня фотографировать только с Люсенькой, и только в обнимку.

Дородная молодая повариха прыснула и заалела круглым лицом.

Зубоскаля, ребята приподнимались с земли, протягивали Андрею крепкие, мозолистые ладони. Он уже не раз бывал у механизаторов Полевского. И у него потеплело на сердце – приятно сознавать себя своим среди молодых, загорелых и пропыленных ребят.

Иван Иванович, отобедав, лежал в тени вагончика и, шевеля губами, что-то записывал в толстую общую тетрадь. Андрей знал, что в такие минуты его лучше не беспокоить, и подходить не стал.

– Ты их не слушай, – густым тягучим басом заговорил Леха Набоков, не разводя сдвинутых над переносицей мохнатых черных бровей, сейчас серых от пыли, – супчику лучше похлебай, пока они назубоскалятся.

Поднялся, нашел чистую миску, сам налил супу и поставил перед Андреем.

Отказываться Андрей не стал. Пока он управлялся с супом, Иван Иванович закончил подсчеты, закрыл тетрадь и объявил:

– Сработали мы, мужики, кажется, не хреново.

Андрей отложил ложку и достал блокнот. На вопросы ребята и сам Самошкин отвечали подробно, толково. Больше уже никто не шутил. Андрей добросовестно записывал цифры, а сам думал, как он опишет зеленую лужайку, людей, обедающих на ней, как у них после напряженной работы еще не отошли, дрожат руки и масляные капли супа выплескиваются из ложек. Напишет, что у могучего увальня Лехи Набокова родилась дочь, а шустрый и острый на язык Серега Востриков, сменив трех сеяльщиков, почти сутки не слезал с трактора…

– Андрей, ты напиши, что шеф у нас машину наконец купил, – сообщил Серега. – Два года продавали.

– Купил, – смутился Иван Иваныч, поглаживая на подбородке седоватую щетину. – Помогло, видать, письмо.

– Слушай, Андрей, ты растолкуй мне, бедному крестьянину, что у нас стало твориться, – продолжал Серега Востриков. – Вот наш шеф. Тридцать лет землю пашет. Машину эту, можно сказать, горбом заработал. А в прошлом году была у нас тут дикая бригада, мужик у них пробивной такой, Кирпичом зовут.

– Нынче опять приехали, – угрюмо вставил Леха.

– Уже? Прилетели грачи! – оживился Серега. – Ну так вот. Работать они, правда, могут. Это не отнимешь. Но ведь и деньги какие им платят! Но я не про то. Уехал Кирпич отсюда на новеньких «жигулях». Почему? Да потому, что с Авдотьиным они «вась-вась», а Авдотьин – лучший друг Козырина. Одному, выходит, сразу продают, второго два года обещаньями кормили. А?