Сергей Самсонов - Держаться за землю

Вверху было тихо, бездрожно и вроде бы крики. Шалимов схватился за поручни, вскарабкался к задернутому душной пылью люку и высунулся на поверхность. В тот же миг и ослеп, обварился, закашлялся, словно сунул башку в паровозную топку. Все тонуло в клубящейся, не осевшей пыли и дыму. Хрипя и перхая, он выбрался весь. Рванулся вслепую на крики. Кричали заполошно, но уже и с усталой привычностью. Кричали от боли, но как будто уже признавая: можно и потерпеть.

В изглоданном разрывами, как полчищем огромных крыс-мутантов, электромеханическом цеху копошилось десятка три раненых и невредимых бойцов, и невредимых было вдвое больше.

— А!.. Сука! — услышал он чей-то знакомый, но до детской капризности истончившийся голос.

Обернулся на вскрик и увидел сидящего Лютова с расщепленным морщинами, чуть не плачущим в муке лицом, даже вздрогнул от вида своего командира: вот и Витя, выходит, железный не весь.

— Шалимов, — позвал Лютов тем же капризным, страдальческим голосом. — Иди расскажи, чего у вас там. Идем на рекорд или как?.. А! Блядь! Сука!..

— Укропы к нам в гости только что приходили, — ответил Петр, подходя к нему, держащему одной рукой упертый в землю автомат. Другой, оголенной по локоть, кровящей, занимался задерганный Градусник, один из батальонных санитаров, по прежней профессии ветеринар.

— Да слышал уже, — поморщился Лютов. — А! Сука!.. Вколи мне чего-нибудь, а то глаза сейчас в затылок влипнут.

— Нет ничего, — ответил ему Градусник. — Для раненых даже и то…

— А я кто? Не раненый? — проныл оскорбившийся Лютов. — На твой, блин, просвещенный взгляд? Дай, тебе говорят, промедольчику.

— Ты так, посеченный немного, — ответил Градусник безжалостно.

— Тебя бы так порезало, — с мечтательной проникновенностью пожелал ему Лютов. — Ты бы, сука, орал, а я б тебе на ранку дул, как мама: у собачки заболи…

— Отстань от меня, ради бога, не дам. Или езжай давай в больничку — там тебя проколют…

— Шалимов, вы где там? — вперился протрезвевшими глазами Лютов в Петьку.

— Да в шахте мы, в шахте уже, — осклабился Шалимов.

Гримаса боли на лице комбата загустела в хищное, едва не торжествующее выражение.

— Людей спускать надо, комбат. Резервная электрика в порядке должна быть.

— Да уж как-нибудь спустим.

Лютов словно уже и не морщился, лоб набряк силой мысли, заострившийся взгляд твердых глаз обратился вовнутрь, в головные потемки, что-то начал нашаривать там, собирать, хотя от промелькнувшего в глазах звероватого торжества и следа не осталось. Снова как-то весь сгорбился, сник, словно боль-то ему и позволила хоть немного пожить налегке, побыть человеком из мяса, пожаловаться, погнусить, но никуда не девшаяся крестная ответственность за батальон опять легла всей тяжестью на плечи.

Шалимов поискал глазами, кому надо быстро помочь, качнулся на оклик и, взбагрив под мышку Телятникова, высокого рыжего парня, механика с жиркомбината, на пару с Предыбайло повел его по цеху. У самих уже ноги подламывались — трижды уж за сегодня выбивались из сил, — но делать нечего, прошли весь цех насквозь, подволокли трясущегося Телю к фырчащему грузовику, напоминавшему уже не ЗИЛ, а чудовищно-жалкую боевую машину пехоты с наваренными по кабине и кузову железными листами, как будто бы из фантастических фильмов о жизни после ядерной войны. Помогли затащить Телю в кузов и упали без сил где стояли. Привалился спиной к деревянной катушке и, приникнув к бутылке с водою, увидел Валька.

Брат шел к нему, как будто бы соткавшись из полотнищ пыли, заметно похудевший там, в больнице, но в каком-то счастливом единстве со всем, что вокруг, вернее, со всем тем живым, чего теперь не видишь и не чувствуешь: с прижженной солнцем, пряно пахнущем травой, с бесхитростным пением жаворонков, с неоглядно высоким, сияющим небом, словно и не задернутым пылью и гарью. Словно не из больнички сбежал, а явился из прошлого, из-под ванны чугунной той вылез на бремсберге, только чудом и спасшийся. И улыбки-то вроде бы не было у него на лице — уж чему можно радоваться на маршруте «Больница — Бурмаш»? — но все равно как с солнцем в теле шел, летел. Голубые глаза, и без того прозрачно-светлые, порою раздражавшие вот этой детской светлотой, как будто человек не вырос и не вырастет уж никогда, не то чтобы прямо лучились от счастья, но глядели сейчас не на Петьку, не на раненых, не на реальность, а на какую-то свою невероятно сбывшуюся жизнь — в лицо отсутствующего человека, и лицо это было повсюду, впечаталось во все другие лица и не меркло, ничем не стиралось пока.

Валек заслонил ему солнце, присел, избегая смотреть в глаза прямо, и Петро понял все. Про него и про Ларку — там, в больничке, она. Петр знал, навидался, что такое мужик, осчастливленный близостью: утаить невозможно такое, устыдиться нельзя, даже если среди… ну, всеобщей беды. И Валек тотчас понял, что Петька все понял. Посмотрел наконец с прямотою признания: да! — не боясь отчуждения братского, как боялся полгода назад, когда Ларку делили, спиной к спине стоять в забое не могли, не то что рылом к рылу на-горах. Он другого боялся теперь — неуместности, глупости, даже как бы и подлости своего одинокого счастья в Петровых глазах: сбежали в райский сад, Адам и Ева, разожгли там костер в шалаше, накормили друг друга друг другом, а вокруг все горит, смерть и проголодь, детей своих люди до срока земле отдают.

Петро с опозданием все же почувствовал, как что-то кольнуло его спицей в сердце. Не ревность, нет, не злобу побежденного — какое там? — и даже не тоску по Ларе, а одну только боль сожаления обо всей той своей мирной жизни, где самое страшное, что угрожало его детям, — не пойти в школу в новых кроссовках, где была существенна вражда двух кровных братьев из-за женщины, где не было перед женой вины страшней, чем за измену, и перед матерью — чем за трещащую по швам семью… Где она теперь станет возможна, когда, для кого, та их жизнь, просто жизнь? И к Вальку он почуял одну только жалость, к ним с Ларкой, страх почуял: что будет с их счастьем?

— Сядь по-нормальному, — сказал. — А то швы разойдутся. Хорошо наложила швы Ларка?

— Да не жалуюсь вроде, — ответил Валек, опускаясь на пятую точку.

— И не только швы.

— Да, — сказал Валек дрогнувшим, даже как бы и всхлипнувшим голосом, хотя в чем ему было казниться? В том, что торопится любить, пока живой? — Но к этому шло. Ты не думай, что я… ну что я как шакал. Что если б не война, у нас бы ничего с ней не было.

— А было бы, Валек? — поддел зачем-то Петька. — А то, может, тебя пожалела сестра милосердия?

— Нет, — нажал брат глазами. — И вообще я не то говорю. Просто горе кругом, а у нас, видишь, это… ну радость. Я вообще еще как бы не здесь.