Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Дону, Дону от Вити. Подымай трактористов. Быстрей! — Лютов снял с капитана бинокль и окликнул Марчелло: — За старшего. Возьмите этого, по голове не бейте сильно. Кирьян, со мной.

Побежали цепочкой на запад. Присели по кромке вершины с оружием наизготовку. Уже целиком владея собой, Лютов молча приставил бинокль к глазам, притянул к себе зеленоватую негативную степь со стадом реактивных установок, различил суетящихся возле них пастухов, их палатки, антенны и кунги, траншеи боевого охранения, а верней, беспробудного сна и досады на собственный грохот и вой. Отбросив бинокль, приказал истомившемуся под курганом Кривчене выдвигаться по балке к позициям «градов», огибая их с юга.

В голове, сочлененные в часовой механизм, побежали колючие, страшные мысли: гора молчит, не отвечает на запросы украинского КП, хотя давно уже должна дубасить по Изотовке, и сейчас как поймут, в чем тут дело, да как вжарят по ним изо всех своих «градов» на севере или кинут сюда сотни три на «коробочках» … да еще и «Тайфун» на «Марии» подымут…

И в этот самый миг взревели установки под горой, уже на глазах у него выметывая в небо вереницы оперенных игл с неистово кипящими хвостами, и с опалившей его радостью он понял, что огневая подготовка продолжается, что для укропов все идет согласно расписанию, что раскаленная башка полковника Лихно еще не лопнула от понимания: случилось то, чего не может быть, что батарея «мсташек» на кургане еще должна ударить по Изотовке и что сейчас она ударит по своим.

— Давай, Кирьян, делайте, — кивнул он вниз на блещущие «грады» и, развернувшись, побежал обратно к батарее.

А там уже ворочались, ревели, скрежетали тягачи; избитые в кровь пленные и ополченцы-орудийцы работали, как ликвидаторы одной чудовищной аварии, как солдаты одной наступающей армии: матерясь, отцепляли огромные семитонные гаубицы, подымали колеса, разводили станины, прибивали их наново к сохлой земле, ударяя кувалдами по сошникам. Полосовавший заревное небо вой и шорох как будто подхлестывал их, усиливая в пленных смертный страх и надежду ударным трудом сохранить свою жизнь, а в лютовских бойцах — естественную спешку.

— Где главный маршал артиллерии?! — крикнул Лютов, приблизившись к этому умному, муравьино-кипучему хаосу.

В староверской курчавой, седоватой уже бороде коренастого Дона блеснули рафинадные зубы, уголки оторвавшихся от бинокля больших хищных глаз расщепила усмешка. Дон служил в артполку корректировщиком огня, и убитый Криницкий, как выяснилось, был в Афгане его командиром.

— Морду подыми, — пнул Лютов украинского комбата, сидящего с перебинтованной ногой.

— Долбать по своим я не буду. — С усилием подняв очугуневшую от слабости башку, майор посмотрел на него: сквозь животную боль продиралась упорная ненависть.

— А по детям, по бабам будешь, сука, долбать?! По ним долбал — нравилось?! — по-волчьи щеря зубы в курчавой бороде, накинулся Дон на него. — По больнице, больнице, где мы ваших лечим?! Вот таких же, как ты, сука, раненых, и тебя будем тоже лечить!.. Или что, может, здесь тебя смерти предать?! Чё не просишь? Где честь офицера?!.

— Да ну и хрен с тобой, герой, свои умельцы есть, — бросил Лютов, придерживая закипевшего Дона. — На бойцов вон своих посмотри — как стараются! Не хотят, чтобы их высекали из камня посмертно. Давай, Дон, наводи.

Приник опять к биноклю, притянул к глазам текущую протяжную увалами фосфоресцирующую степь, похожую на складчатое одеяло; в правом верхнем углу побежали зеленые цифры — в десяти километрах на севере различил угловатые взгорки. Обнесенный стеной бэтээров и танков, развернутый в степи мобильный город — брезентовых палаток, кунгов, бензовозов, решетчатых тарелок, бочек с топливом и цистерн с питьевою водой. Повел биноклем вправо. В трех километрах к югу от большого лагеря и на четыре километра ближе к городу весь плоский гребень и пологий скат возвышенности перед балкой заметно меняли свои очертания, как будто сдвигались к востоку. Там медленно смещались, шевелились, поворачивались зеленоватые квадраты — нестрашные, как насекомые под микроскопом, украинские танки. Через миг Лютов смог разглядеть даже пушки, похожие на хоботки огромных комаров. Танки медленно, словно медовые капли, сползали с холмов, скрывались в балке и вытягивались на равнину. Вслед за ними тянулись, словно плыли по серым волнам, острорылые «бэхи» с пехотинскими гроздьями на своих плоских спинах, разворачивались в боевую лавину, неуклонно и неумолимо катили туда же, куда неслись, взмывая над курганом, неутомимые, неистовые светочи.

— Угломер двадцать четыре — десять! — надсаживался Дон, перекрывая рев воздушных поездов. — Наводи в одиночное дерево!.. Прицел восемь, правее три!.. Прицел восемь, правее шесть! Правее и ниже! Правее и ниже!..

Свои и чужие наводчики подкручивали барабаны угломеров, с остервенением вращали и нежно гладили подъемные и поворотные маховики, и бесконечно длинные тяжелые стволы с ленцой минутных стрелок на огромном циферблате меняли свое положение.

— Веер дай! Веер дай! — крикнул Лютов, увидев, что сверкающее, бело-заревное небо снова сделалось черным, пустым.

Теперь вместо нудного стона и рева за горой рассыпался лишь мелкий перестук автоматов — ополченцы Кривчени и группа Кирьяна захлестнули замолкшее стадо «катюш».

— Какой ориентир, я не знаю! — заорал ему Дон.

— На луну наводи, на луну! — крикнул Лютов, ничего не найдя на земле и как будто обрезавшись взглядом о серпик над степью.

— Батарея! — ликующе вытянул Дон. — Вспомогательный репер — луна! Наводи в нижний рог!

— Мочи! Мочи! — подхлестнул его Лютов, поедая глазами сквозь линзы уплывающий танковый клин.

— Бронебойным! Заряжай!

Лютов, как ни хотел видеть все, отпустил украинский бинокль, ребяческим движением закрыл руками уши и разинул рот:

— Батар-р-рее! Три снаряда беглым! Аааагонь!

Голова раскололась — огромные гаубицы сваебойными молотами вколотили беззвучно орущего Лютова в землю. Беспроглядную темень, в которой тонули украинские танки, прорезали едва уловимые просверки трасс; из железных казенников совершенно беззвучно выпрыгивали раскаленные гильзы, пружины досылателей вгоняли в круглые зияющие шахты новые снаряды, выхватывая их из подносивших черных рук, и в дульных тормозах орудий просверкивали огненные жала.

Оглохший Лютов, не стерпев, приник к биноклю, и в башке его тут же забил мягкий молот торжествующей крови: бронебойные трассы вонзались в ползучую массу машин, и подслепые танки шевелились уже, как сцепившиеся скорпионы, в неперелазном огненном кольце. По черной степи пробегали неистовые фосфорические вспышки, в смерчевой рост пускались уродливые ядовито-зеленые груши, ударяли фонтаны бенгальской пурги и уже там и сям полыхали костры — и Лютов не видел, но знал, что там визжащими толчками рвутся упрятанные под броней кумулятивные снаряды, и кулаками детонации боеукладки изнутри вышибает кормовые экраны и люки «булатов», а то и вырывает и подбрасывает целые полусферические башни, словно крышки кипящих кастрюль, подлетающие на рекорд высоты, и что другие башни за секунды выгорают изнутри, и тошнотворный сладкий запах жареного мяса, мешаясь с гарью масла и солярки, уже разливается в воздухе, на катках, словно сами собой, словно перекаленные, лопаются и со звоном стекаются на землю зубчатые гусеницы, с «бээмпэшек» сдувает десант, и они разрываются, как перезрелые стручки акации в сдавивших пальцах. Вокруг же едва различимо сквозь грохот кричали: