Сергей Самсонов - Держаться за землю

Валек смотрел на их светлеющую плоть: железно твердые кря-жи́ заматерелых мужиков, здоровые, но будто бы еще не пропеченные тела вчерашних ежиков, жировые наплывы и вислые животы пожилых, проступавшие сквозь известковую кожу ключицы и ребра горбатых от работы «стариков». Он смотрел на их лица: молодые и старые, дурковатые и несуразные, скучно-невыразительные и чеканно-красивые, непохожие и одинаковые, как горбы терриконов и ладони рабочих людей, с натертыми железом неповторимыми буграми и протравленными чернотою ветвистыми трещинами.

Лицо — это как бы ландшафт человеческой участи. Как нагорная талая снеговая вода, проливные дожди и ветра протачивают в неподатливом лице земли овражные западины, заостряют скалистые горы, по песчинке смывают и стирают холмы, как подвижки глубинных пластов собирают лицо это в складки, покрывают его паутинистой сеткой разломов, так и все пережитое, гримасы трудового напряжения, отчаяния, злобы, возбуждения, радости, страха да и просто всесильное время изменяют лицо человека, загибают углы его рта, по-иному сдвигают поседевшие брови, углубляют бороздки раздумья, терпеливой покорности или неизбывной обиды на мир.

Вот такими их и надо рисовать… За приверженность к жизненной правде Валек первый раз пострадал еще в детском саду: красивая девочка Оля Шевченко донесла воспитательнице, что Шалимов рисует советские танки подбитыми. С клубами дыма из пробитых башен и продырявленных хвостов рисовать можно было лишь немецкие танки и «мессеры»: карандашные кольца возмездия служили оправданием того, что рисуешь фашистскую свастику, — и Валька, разумеется, тут же поставили в угол, а потом, в тихий час, прикрепили к позорной алюминиевой раскладушке, установленной прямо у стола воспитательницы. Наверное, единственный доступный людям несмертельный и бескровный способ наказания — это именно перемещение человека в пространстве, только детей наказывают символически, как бы больше клеймом ненормальности или чувством отверженности, не сильно удаляя от источников тепла, а вот взрослых ссылают подальше или, скажем, опять же под землю.

Сколько помнит себя, он, Валек, рисовал. Простым карандашом, фломастерами, мелом на асфальте, гуашью, акварелью, шариковой ручкой, кусками антрацита, перочиным ножом, острием козьей ножки… В тонких прописях, в общих тетрадях, на деревьях, на партах, на стенах, на любой подходящей и как будто особенно сиротливой поверхности, бесконечно унылой и мертвенно голой, наводившей тоску и внушавшей желание сделать так, чтоб она задышала, задвигалась. Учителя их третьей школы посоветовали матери отвести одержимого тихим рисовальным безумием сына в изостудию «Радуга» при «Горняке». Валек посмотрел на то, как рисуют здоровые лбы, и назвал про себя их работы одним выразительным матерным словом: он в первом классе лучше рисовал, чем они в выпускном. Ни о каком таком «художественном творчестве» как о способе жизни и заработка он, Валек, ни минуты не думал, никакого порыва в заповедную жизнь «настоящих» — с их испачканными голубиным пометом мансардами и кошачьей любовью бескорыстных красавиц, с персональными выставками и прижизненной или посмертной оглушительной славой — за собою не помнил.

При самом слове «творчество» или, скажем, «художник» он испытывал ту же брезгливую жалость, с какой смотрел на знаменитого у них в районе Клепу-дурачка, двадцати-с-чем-то-летнего почтальона-велосипедиста, помогавшего матери разносить по Изотовке письма, когда тот говорил «стану летчиком» или «женюсь» с убежденностью в том, что действительно женится и «займется с ней сексом», с глубокими белесыми заедами в углах пузырящегося пухлогубого рта, с неуловимым взглядом серых выпученных глаз, отражавших лишь внутреннюю чистоту и как будто бы ужас догадки, что без матери он пропадет, никому в целом мире не нужный. А они, пацаны, потешались над ним. Это все вызывало в Вальке и гадливость, и какой-то беспомощный стыд. Быть может, он подспудно ощущал свое далекое родство с несчастным Клепой и боялся сближения, а верней, провалиться в себя самого.

Если он и хотел кем-то стать, то шахтером. Жизнь всегда была больше, чем загадка его самоосуществления, жизнь была горячей и сильней, чем любое понятие о себе и своем назначении, и Валек жил за жизнью, а не за понятием. Поступил в Кумачовское горное профтехучилище. Осознание своей исключительности настигло его в восемнадцать, в учебке воздушно-десантного артиллерийского полка: в то время как все салабоны стирали дедушкам портянки и носки, Валек занимался художественным оформлением дембельских альбомов и рисованием плакатов на военно-патриотические темы по приказу отцов-командиров. Особым спросом пользовались клыкастые профили тигров под куполами парашютов и знаменитая картина «Девушка на солнце», она же «Картина для дембеля», желтоволосая нагая кровно-розовая «кроха» с большущими, как у коровы, ласковыми, томными глазами, как будто говорящими: «Когда же ты вернешься?» Богиня весны, плодородия, с налитой грудью-выменем и сияющей яблочной плотностью голого зада, она возлежала на снежном барашковом облаке и как будто сама была солнце, разящее лучами истомившуюся дембельскую плоть.

Там-то, в армии, у Валька и сложилась своя артистическая философия: привносимые в жизнь рукотворные образы — будь то выжженное или вырезанное перочинным ножом на скамейке влюбленное сердце, жестяная звезда на солдатском надгробии или даже церковная фреска — если где-то когда-то и нужны человеку, то нужны прямо здесь и сейчас, в том месте, которое он не забудет и куда всегда можно прийти. Рисовать же, лепить или строить конструкции для специальных художественных галерей было так же нелепо, как просить подаяние сытому. В галереи приходят от нечего делать или уж из-под палки учителя — это, в общем, насилие, самомучительство, неотличимое от самолюбования.

Говорят, для того чтобы научиться не только смотреть, но и видеть Мадонн или, скажем, «Контрастные звуки» Кандинского, нужно много свободного времени, обеспеченность, даже богатство, что сперва вообще надо долго, в четырех поколениях, сносно питаться, отмываться и гладко расчесываться, а потом уж начнешь понимать. Это, может, и верно, но только… как бы это сказать… для изящных искусств. Ну а главную песню народа, такую, как «Вставай, страна огромная», надо ли вообще понимать? Она была нужна, необходима, и прямая нужда в ней и была пониманием, как и нужда в задастых каменных и костяных богинях плодородия, в заповедных наскальных рисунках охотников и собирателей, а потом в золотом тихом свете церквей. Вот он, Валек, и рисовал: во-первых, потому что это из него росло, а во-вторых, на случай, если это кому-нибудь действительно потребуется, пригодится, как локоть для сцепки и спина для упора…