Сергей Самсонов - Держаться за землю

А потом этот чистый, свежий запах убоины задавили другие, вездесуще-всесильные, будничные: нестерпимая садная гарь дизелей, сладковатая вонь синеватых бензиновых выхлопов, затхлый, вяжущий запах висячей, никогда не садящейся пыли, хрустящей на зубах, взбиваемой ногами, снарядными разрывами, буравчиками пуль, кирпичной, земляной, бетонной, известковой, проникающей всюду и даже под крышку твоего котелка. Под резинку трусов. Вонь горящей резины, железа и пластика, полыхнувшего от перегрева цевья автомата. Ядовито-удушливый запах всего, что горит, а гореть, как известно, способно практически все. Наждаком обдирающий горло металлический запах сгоревшей взрывчатки. А еще кисло-уксусная, неотрывная, неистребимая вонь многократно промокшего и недосушенного на печурке белья, заскорузлой от грязи и машинного масла одежды, едкий дым отсырелого дерева, не желающего загораться, рвотный запах заношенных, сбитых ботинок. Тошный привкус «пушсала» — жирно-масляной банки тушенки, которую никак не оттереть от слоя солидола. Горячий запах разопревшей сладкой пшенки и разбухшей безвкусной перловки над курящейся кухней, алюминиевый привкус и ветошный запах желтоватой воды, называемой чаем. Медный вкус и смолистая горечь сигарет типа «Прима», продымленных ногтистых черных пальцев у рта. Горячий рассол свежей крови, отвратительный острый, кисло-гнилостный запах сгустелой, как бы слившийся с запахом твоего многодневно немытого, самому себе мерзкого тела. Постоянный, обыденный смрад. Костяных на морозе, завонявших в тепле или брошенных на солнцепеке и обсаженных мухами трупов. А сильней всего пахло дерьмом. Одинаково стойко, всегда. Отовсюду: из нужников, окропленных лизолом и посыпанных хлоркой, из холодных окопов, отрытых в железной, леденистой земле, от проточной воды, от столетних камней, в пустоглазых кирпичных руинах и в мобильных брезентовых госпиталях, из нечищеных ртов и от взмыленных тел, ото всех и с особенной силой от снайперов или разведчиков, возвратившихся с долгой засидки, то есть опять от тебя самого. Навалившего прямо в штаны не от страха, а от безысходности: по-то людски уже невозможно — и негде, и некогда.

И сейчас Лютов гнал, вырываясь из этого сложного, неделимого запаха, который в его памяти, под кожей был нетленен. Норовил обогнать трупный яд, но тяжелая вонь не слабела, а как будто бы только сгущалась с каждым километровым столбом, так что уж начинало казаться, что ее средоточие — там, в Кумачове.

В Луганске его дважды останавливали — не прятавшие лиц ребята в камуфляже, бойцы «народной армии», основа, поджигатели с глянцевито сияющими автоматами, только-только отертыми от пахучего масла. От лютовской машины пахло дальними дорогами, нажженным бензином, моторным нагаром, но в контрразведку никто не играл. «Куда?» — «В Кумачов». — «Проезжай». Заглядывали под сиденья, в багажник, царапали взглядом его украинский, добытый Володькой Аркудиным паспорт. Лютов понял, что если бы шел не пустой, с ухищренно сокрытым стволом, снаряженьем, припасами, все бы были ему только рады. Даже «чье?» и «кому?» не спросили бы — все понятно и так, если он в Кумачов.

«Зачем туда, друг?» — спросил на втором блокпосту рыжий парень с глубокими кривыми бороздами сосредоточенно-бесплодного раздумья на лице — следами не то прежнего житья, не то ожидания самого худшего. «Родня», — ответил Лютов односложно. — «Ну смотри, — упредил его рыжий. — К той родне еще, может, доедешь, а назад, если что, не получится. Отрезают от нас Кумачов и по трассе постреливают». — «А у вас?» — спросил Лютов. — «А у вас?» — тотчас передразнил безулыбчивый рыжий и вот тут-то взглянул на него с подозрением: ты откуда такой вообще?

Он знал, что первым делом надо опасаться возбужденных и ощутимо опьяневших от чувства власти и оружия, но ни спиртом, ни пьяной восторженностью на постах и не пахло, как будто упоение свободой первых дней уже успело превратиться в напряжение, в ожидание нового «огневого контакта» и возможных смертей. Это и успокоило, и напугало его. Угрюмая покорность в лицах проверяющих сказала ему много больше, чем все их слова. Всё они понимают. И, видно, с самого начала понимали. Какой же долг они обязаны исполнить, перед кем, какая боль, обида их ведет, если не удержало их ясное, безотчетно-животное знание, что с ними будет, если выйдут на площадь и возьмут в руки власть и оружие, — ладно с ними самими, но еще и со всеми, кто рядом, ведь задетых всегда много больше, чем тех, кто воюет?

Может, просто почуяли: так и так воевать? Что бы думал ты сам, если б в ста километрах от дома люди, взявшие власть, заявили, что они будут строить страну как враги всего русского? И не важно, что русского, а не чеченского или, блин, эскимосского, важно, что твоего, что таков, каков есть, ты мешаешь им жить. Душа народа откликается на старое заученным, наследственным движением, и когда говорят: «Вы не люди — вы русские», откликается, как в сорок первом. И поди объясни ей, что имелось в виду. То-то вот и имелось.

Снова голая степь, терриконы, копры — по свободной дороге летя, различил бесконечно знакомый разрывистый грохот и свист. В километре левее от трассы звено вертолетов протащило на юго-восток перемалывающий стрекот и хлопанье, пронесло над холмистой землей лопоухих телят-второгодков или, может, спесивый спецназ, РПГ, автоматы, бинокли, а быть может, уже и ракеты в подбрюшье, чтобы выплюнуть их черт-те знает куда…

Новый грохот возник впереди и, приблизясь, накрыл, проникая в консервную жесть и во все его мышцы и кости, придавил, разорвал, размолол и унесся на бреющем за спину. Лютов, ясное дело, не видел прошедшей «вертушки», и от этого только острее ощутил себя жалким жуком. На мгновенье его затопило паскудное чувство перевернутости всех привычных вещей. Сколько раз он оказывался под воздушной плитой, сколько раз припускал вертолетному ветру навстречу, к опускавшейся брюхом на землю пятнистой рептилии, появлявшейся в небе затем, чтобы вызволить, а не убить.

Наплывающий грохот и треск «крокодилов» успокаивал, а не давил, означая защиту, покров; просверкнувшие под плавниками ракеты с раскаленным шипеньем впивались в неприступные сизо-стальные предгорья и глубины засыпанных снегом ущелий, в непроглядные дебри «зеленки» и богатые красные села с острым веретеном минарета — намагниченно, неотвратимо и как будто бы даже космически справедливо туда, где гнездятся и прячутся бородатые чехи. Там, вдали, над холмами, подымая в нутре звероватое чувство господства, густо-густо вспухали, вырастали и лопались буревые грибы; череда накрывавших друг дружку огневых куполов возносила в прозрачное небо белесые и коричневые облака перемолотых в пудру домов и камней, и никто уже не шевелился меж зияющих лунных воронок, окаймленных отвалами рыхлой курчавой земли. Уж чего-чего, а вертолетов у хоттабычей не было. Случалось, что «вертушки» лупили по своим, но сейчас Лютов вдруг ощутил себя даже не чехом, а закинутой в кузов, стреноженной равнодушно-покорной овцой.