Сергей Самсонов - Держаться за землю

А чего поражаться — слышишь это на каждом шагу. То один, то другой шахтный взмолится: «Пришиби меня, ну! Не могу больше так. Все, устал от труда».

— Хочу, не хочу — порода, она этого не слышит, — продолжал, улыбаясь, Валек. — Ты жизнь свою любишь, а она тебя всмятку. Ты — «жить не хочу», а она тебя милует. Вот говорят, что Шубин трусов метит, раздолбаев и тех, кто отчаялся, кто житуху свою проклинает и землю-кормилицу. Мол, не жить таким в шахте… А вот ни хрена.

— А чему ты так радуешься? Все время радуешься, придур! — С необъяснимой злобой зыркнул на Валька, лучом коногонки ударив в дегтярно-коричневое, как будто обмазанное глиною лицо с ослепительно-яркими голубыми белками улыбавшихся глаз. — Тебя и в хвост и в гриву, а ты рад! Хозяева кровушку нашу сосут — да берите, не жалко! Ведро пота выльешь за смену и ведро воды выпьешь — вот нам и весь обмен веществ. Денег только на водку хватает, да и то потому что не водка — отрава паленая. Восемь шахт, восемь было в районе, а остались «Глубокая» да «Первомайская». Половину народа из шахты метлой — и попробуй кто пикни. Народ вон сам остаться хочет тут, похоронить себя к хренам, чтоб ихним семьям дали пенсию, — а как им еще детей прокормить? А ты на бабе Лене с песнями катаешься. Вот смотрю на тебя — правда, думаю, дуракам жить легко.

— А чего же ты хочешь? — Валек смотрел так, словно понял о жизни что-то самое важное, что Петру еще только предстояло понять, и подумалось Петьке, что с такою же точно безболезненной жалостью и забывчивой лаской на него смотрел тот толстобрюхий улыбчивый попик, которого недавно привозили на открытие шахтной часовни. Вся и разницы, что попик был отрешенно-смиренный и вялый, а в Вальке сила жизни прямо так и стреляла.

— Жить хочу по-людски, — засмеялся наивности запоздалого требования, но продолжал с растущей злобой в голосе Петро. — Я тут хочу себе свободу добывать. Хочу вот тут на четырех костях стоять, чтоб на-горах всю жизнь поставить раком.

— Тут, значит, раб, а на-горах — хозяин жизни? А я вот думаю, что все наоборот. Свобода тут, а там… Там самое рабство и есть. И не поймешь ты этого, пока не спустишься сюда. Нельзя свободным быть частями. Гора, забой, дворец, хибара — человек либо всюду свободен, либо, значит, нигде. Тут с человека шелуха слетает вся. Как бы это тебе… — Валек примолк, соскребывая с плеч присохший штыб и угольную пыль, похожие на бородавчатую кожу какой-нибудь древней рептилии. — На Западном бремсберге, помнишь, рвануло? Меня тогда ванной накрыло, как наш «москвичонок» ракушкой. А ты ее вагою поднял, бугай. Она бы чуть-чуть по-другому упала — и все, нулевой я, кишки через жопу бы вылезли. А так — вот он я, как из мамки. С тех пор и начал шахту слышать, но это так, не главное совсем. А главное вот что: глаза на-горах открываю, а небо синее-пресинее, трава зеленая-зеленая, все то же самое как будто бы вокруг, но нет, не то же самое. Вся степь цветет, и ветер горький от полыни. Ромашки белые, у маков Первомай, а я как будто бы их раньше и не видел. Вот тут-то, брат, меня и прорубило: так я вот куда, оказывается, полз, так вот что я тут себе добываю, и ничего мне, кроме этого, по сути, и не надо. Гляди на небо, солнцу радуйся, баб красивых люби… А если б пришибло меня или, что еще хуже, хребет перебило, вот тогда бы я точно завыл, вот тогда я бы жизнь эту проклял. А разве понял бы я это, если бы тут не побывал? Мы всё думаем: рай где-то там. А красота, она одна, как и земля на всех одна. Мы думаем, рай — это что? Цветущий сад, бананы всюду, девки голые… все доступно, короче, и работать не надо. А рай это, может, и есть такое место на земле, куда по доброй воле никто и не полезет.

— А мы вот полезли, выходит. — И понимал Шалимов брата, и не понимал. — Как-то все у тебя больно уж по-божественному. Ну, в общем, будь доволен тем, что дали. Кому меньше всех надо, тот больше всех и счастлив. Я это от матери каждый день слышу — промыли ей в церкви мозги. Тухлятина это. Для нищих утешение. Ты с голым задом — ну и что, зато в природе, посмотри, какая красота. Вот и радуйся солнышку, как воробей хлебным крошкам. Ты по жизни никто — так и надо, пускай и дальше белые рубахи об тебя окурки вытирают. И вообще скажи спасибо, что живой.

— Ну а чего ж тебе такого не дали? — засмеялся Валек.

— Да все мне дали, все! Руки дали рабочие, силу в руках. Но мне это дали, чтоб я жизнь свою строил! В природе можно ничего не строить, там все построено и строится само, а жизнь человека, она не природа — самим надо строить. Я что, не работаю? Я что, не умею? Я не пьянь, не сачок, не дебил… Но ни хрена ж не строится, Валек! Что тут, под землею, свобода, я с этим, допустим, согласен. Тут я своей жизни хозяин, всей шахте хозяин. Но на-горах едва подымешься — глаза бы не смотрели.

В ресторан он приехал последним: Семерак, Полторацкий и Гольцман уже вылезли из пиджаков и брезгливо читали меню.

— …дал понять: вы теперь даже не за процент. Вы теперь за зарплату… — На мгновение вскинув на Вадима проворные рысьи глаза, даже не поздоровался с ним Полторацкий, продолжая нести, ретранслировать, чревовещать, переваривать и очищать перетруженной печенью страшную весть из морозной заоблачной выси, с этажа министерства энергетики и углепрома, где решаются участи всех четверых.

Про него, Мизгирева, показалось, уже всё решили: не жилец, можно в мусор… Полторацкий вещал так усильно, Гольцман и Семерак с такой жадностью слушали, что Вадим ощутимое время простоял перед ними в сомнении, не приняла ли эта троица его за официанта.

— Он прямо сказал, — продолжал Полторацкий, — все, что вы соберете по шахтам, все — мне. А я все это — выше. А там уже решат — и по вам, и по мне. Вам надо сейчас закрыть этот квартал, и не так, как вы с Шевченко договаривались, а как я вам скажу. И сказал. С меня, прикинь, два с половиной. С тебя миллион, с него то же самое… — «Контрольные цифры» Антон сообщал откуда-то из живота, давил из себя с желудочным соком и кровью. — Да это не он такой — жизнь, блин, такая. От человека не зависит. Шевченко, Жмаков… Продан-куплен — это теперь уже без разницы, кто будет. Шевченко бы остался — было б то же самое. Какой человек, что он любит — чтоб ты ему с проглотом или на пол-шишечки, — это теперь уже без разницы. Нет смысла отношения выстраивать — ни с кем! Раньше люди менялись, а система-то — нет. Было ясно, что Хромченко от Байбака, а Байбак вообще от Донбацки — фигура несменяемая. Всегда было можно зайти через голову. Договориться с кем-то выше напрямую. Уверенность была. Даже если тебя и снимали, ты все равно в системе оставался. В коробку вещи сложишь и переезжаешь — из левого крыла, блин, в правое крыло. Даже вниз можно было пойти, но, блин, не до земли же. А сейчас всей системе конец. Сейчас они тупо нажраться торопятся, чтоб детям-внукам был запас, чтоб в Украину вообще не возвращаться. Как медведь копит жир, но только не на зиму, а на вечную спячку… Ты чё, слепой, ты чё, не видишь? Что так можно хапать только перед концом? На всю оставшуюся жизнь.