Сергей Самсонов - Держаться за землю

Но Криницкий был жив, и его невредимое сильное тело и вполне устоявший рассудок неутомимо продолжали делать безотложное: отводить от промзоны «коробочки» с ранеными, выдвигать на их место другие, как живые щиты, запрашивать «Каштана» и «Березу», дирижировать танками и самоходками и привязывать их к новым точкам, вызывать санитаров и буксир для второй БМП, остановленной метрах в семидесяти от позорных ворот.

Остро пахло сгоревшей росой огнемета, сладкой гарью форсированных дизелей, дерущей горло и глаза бетонной пылью, а сквозь всю эту сложную, ядовито-настырную вонь — бесконечно знакомым Криницкому смоляным потом страха, молодого мужицкого тела, которое не хочет умереть.

Ополченцы уже не стреляли: куда? — над промзоной висело багрово подсвеченное непроглядное облако пыли, да и пламя большого огнеметного взрыва сожгло им глаза: тоже ведь потеряли своих. У Криницкого — трое убитых и девять трехсотых, половину которых товарищи судорожно, с возрастающей будто бы злобой и обидой на их безответность выкликали оттуда, куда те погружались, — может быть, из беспамятства только, а может…

А за длинной извилистой линией плоских холмов тяжело, с низким рокотом и железным журчанием траков, ворочались танки, словно стадо огромных зверей уминало целинную землю под лежку.

— Товарищ полковник! «Гора» вызывает! — Белобрысый Костенко, моргая белесыми, словно заиндевелыми на морозе ресницами, протянул ему ларингофон.

— Ты що, «Дуб», совсем с дуба рухнул?! — всверлился Криницкому в череп дорвавшийся голос Лихно. — Ты що творишь, коммандос?! Що, в Рэмбо на старости лет поиграть потянуло?! Или ты смерти ищешь?! — пронзила догадка Лихно, и голос его раскалился в презрении. — Так ти давай кулю тодi собi в голову, чого ти людей на забiй потягнув?! Давай вже один помирай! Ты будешь приказ выполнять?! Або пiд трибунал зразу пiдеш?! Не чую вiдповiдi, «Дуб»!

— Оперативные решения я оставляю за собой, — безнадежно всадил он в ответную.

— Вогню давай, вогню! Не буде вогню через десять хвилин — нарiкай на себе! Доиграешься, «Дуб»! Ще пошкодуеш, що живий!..

Криницкий бросил гарнитуру на броню. Все двигалось само, без его на то воли. «Булаты» с тонким подвизгом всползали на холмы, представившись Криницкому отсвечивающими мертвой синевой железными соборами, в которых служат смерти. «Гвоздики» задирали тяжелые стволы с резными набалдашниками дульных тормозов; наводчики были готовы приникнуть к резиновым оглазьям панорам и увидеть сквозь линзы, дальномерные шкалы и прицельные стрелки зеленый, все равно что подводный, словно снящийся город… Вот он, взгляд с точки зрения Бога, естествоиспытателя, смотрящего на жизнь бактерий в микроскоп, с отчуждающего расстояния и как будто бы свыше. Невозможно поверить, почувствовать, что за теми вон плитами и кирпичными кладками — жизнь, усаженные в ряд на полке плюшевые звери послушно дожидаются своих утащенных родителями в подполы хозяев. Невозможно представить — и стало быть, панораму встряхнет, беловатая метка вонзится в квадратно глазеющий короб, и у многоквартирного дома тотчас вырастет дымное ухо, великана, слона, расплывется, распустит ленивые грязные космы.

Криницкий поднялся на холм. Если б у сепаров имелось достаточно тяжелого и дальнобойного оружия, то они бы и сами могли укрепиться на этих холмах, отрыть тут окопы, ходы сообщений и постараться уберечь свой город от огня. На восточной окраине неба занимался белесой полоскою день… Небо вздрогнуло как от пореза. Там, откуда рычал и катил на Криницкого бочку Лихно, заревело, заныло, загукало. Нарастающий стонущий вой и буравящий свист придавил, пронизал Кумачов и сомкнулся с кипящей частухой разрывов на западе города, где лепились друг к другу кирпичные домики частного сектора, окружая автобусный парк, он же штаб террористов, и примыкая к средней школе № 3.

Криницкий не видел протянувшихся по небу наискось вверх «ураганных» дорог, шаровых по ним молнийных просверков, но не мог не увидеть густого розоватого зарева, восходящего там, на закате, быстрее, чем солнце взойдет на востоке. Криницкий онемел, окостенел и вдруг где-то в самой сердечной глуби передернулся. То вечная частица смерти прошла сквозь него — в тот миг, как в городе убило первого не желающего воевать человека.

Как будто в штреке закемарил на лесах — и разбудил обвальный грохот, вскинул, поднял. Так нет, на поверхности он! И свет обычный уличный в окно, рассеянный, белесый, добрый свет… И тут как садануло на Изотовке, а то и под окнами прямо! Все вещественное, что вокруг, пронизал этот звук и как будто бы даже прогнул и спружинить заставил. И вот тут уже стужей всего опахнуло: Ларка там! Ларка, Ларка! Говорил же, ушатывал перебраться к нему, на подстилке бы спал, как собака, а она — на кровати, божился не лезть. Джинсы сцапал, запрыгал… И еще раз, еще и еще — беспрестанно рвалось и катилось, нажимая на стекла волнами. Да по ним уж, по ним, по общаге, по всему Кумачову долбят! От Изотовки что там… осталось?!

В коридор его вымело. А там и Маринка, и Светка уже, дети их в одеялах наброшенных, чтобы стеклами не посекло, все — по лестницам вниз и в подвал. Что ж, Вальку их топтать? Подхватил у Маринки трехлетнего Костика на руки. Снова бешеный шелест, словно кто целлофан над землей теребит, упаковку цветочную, а потом нарастающий, тошный, все нутро вынимающий свист — и удар! Стены будто резиновые — прогибаются и выпрямляются, мелко пружинят. Наверху и внизу в окнах — хохот: стекла лопаются, не сдержав, осыпаются с острым переливчатым звоном. И незримое небо набухает над домом, как кровля забоя, оседает, пульсирует, и сама их общага уже как рудстойка — расколоться, сложиться готова, обвалиться до самой земли.

— Маринка, Костика возьми! — оторвал от себя обхватившие шею ручонки — и на выход, на выход… в пустой вестибюль.

— Ти що, Валек?! Куди?! — Андрюха Шумейко схватил за плечо. — Прибьет же — дивись, я вiн крие!

— А ты куда?! — крикнул, не слыша себя.

— Туди ж, куди i ти! Батьки де моi, не забув?! Маринка моя на околицi! Ох, що ж вони роблять, падлюки! Кого бьют, кого?!.

И снова Валек рухнул сердцем: а мать, а Петро со своими? Все там!.. Пристыл к стене у двери, притиснутый Андрюхой, а сердце толкалось наружу, бежать порывалось к своим, но, только рванувшись на волю, от этой страшной воли и отпрядывало, вколачивало в стенку, не пускало больше всего желающее жить — само, без никого. С Изотовки взрывами дул горячий сквозняк, вметал обратно в дом, опрастывал от всякого живого чувства, кроме страха. Излетный вой невидимых снарядов вытягивал из тела жилы, и даже близкий гром разрыва звучал для Валька облегчающе. И смирившийся, и не смирившийся, он был ничто перед разгулом этой силы. Все уже решено, все убиты, в кого угодило, а в кого не попало, те живы, и одно лишь незнанье, что с кем, отделяет его и от Ларки, и от матери с Петькой — эта страшная мысль почему-то дала облегчение.