Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Видел я тут любителей спаривать магазины обвязкой. Это как бы удобно в теории, но по жизни чревато. Перекосит патрон — сразу оба придется откинуть. Лег на землю, уперся рожками — запасным можешь грязь зачерпнуть: подаватель забьется, и все, автомат не патроны, а землю жует. У кого есть подствольник, при стрельбе из него упираем в плечо не приклад, а уже рукоятку… Упирайся прикладом. Дотянулся до спуска? То-то вот и оно… А теперь о здоровье. Что делать, если ранят. Санитар — птица редкая, и руки у него всего две, так что либо, дружок, помоги себе сам, либо мы над тобою поплачем. Это ваш первый друг. — Коротким движением выпростал откуда-то из под одежды ременчатый розовый жгут. — Заденет артерию — у тебя десять — двадцать секунд. Брызнет как из кита. Поэтому жгут накладываем прямо на фонтан и крутим, пока хватит силы. У каждого должно быть два таких: один для соседа, другой для себя. Они всегда должны быть под рукой. Наматываем на приклад или носим в разгрузке под сердцем. Если дырка в груди, тоже надо спешить: воздух внутрь поступит — совсем мертвый будешь. Индпакеты у нас децифит. Получите их через одного. Дырку в принципе можно заткнуть чем угодно…

— А бронежилеты дадут? — крикнул кто-то.

— Броник — не панацея. Пуля, может, его не пробьет, но ребра тебе сломает почти гарантированно. Отобьет селезенку, печень, почки, то-сё или легкие все размозжит, так что дырка иной раз предпочтительней будет. То же самое каска: башку не пробьет, а вот шею сломает. Но вообще, конечно, вещь полезная. Новый броник, который кевларовый, легкий и сидит как влитой, только где ж его взять? Разве только с убитых укропов. А у нас в тут в наличии сбруя для рыцарской лошади. Тяжелые, блин, как костюм водолаза: три раза упадешь — в четвертый не подымешься. Но вы это… особо не ссыте. Статистика гласит, что на убийство каждого вояки по десять тонн металла надо израсходовать. Какой-нибудь один осколок — твой, а остальные — сотни тысяч мимо. А иначе война и недели бы не протянулась. Всех бы выкосило идиотов, только бабы одни и остались бы. Рожки на груди и на брюхе — тоже бонус к защите. Для кружка «Очумелые ручки» — собираем железную мелочь, какая потолще, и садимся портняжить. Обживаем обычную куртку, жилетку. Или кожанку взять поплотней. Или, скажем, фольгу алюминиевую, ну, которая на утеплитель идет. Короче, мать-природа вам подскажет, чего и как себе прикрыть… А теперь все наверх — будем падать учиться.

— Так опасно там вроде…

— Ну вот и упадете как получится — кто по собственной инициативе, а кто по чужой, — бросил Лютов, и не понял Валек, шутит тот или нет. — В раздевалке получите кому надо одежду, маскхалаты там, горки, разгрузки. Медицинские все принадлежности…

Потянулись назад, на поверхность, бряцая автоматами, чужими, как протезы или костыли. Теснились в раздевалке, разбирая пятнистые брезентовые робы, разгрузки с карманами для автоматных рожков, тяжелые гроздья высоких ботинок, попарно связанных шнурками. Валек с бесконечно-тупым изумлением — как будто доселе ни разу не видел, два года подряд не носил — оглядывал, щупал одежду солдата, внезапно поняв ее суть: не только единообразие, необходимое для безраздумной полноты повиновения, но и предельную приближенность к природе — уже не к первобытным, а к животным и даже прямо пресмыкающимся нуждам. Раньше шли друг на друга рядами, не кланяясь, в блеске рыцарских лат, с петушиными перьями на головах, с христианским крестом, с божьим ликом на стягах, устрашая врага красотой. В этом было свое видовое безумие — как озлобленный трудный подросток в природе вел себя человек, а потом «поумнел», позаимствовал у хладнокровных рептилий накожные защитные узоры. Думал, думал, искал и пошил себе новый военный костюм цветы жухлой травы и осенней земли, а еще для зимы, для пустыни, для джунглей. Раствориться в лесу, слиться с мертвой землей, притвориться корягой, бугром, валуном, подманить на длину языка и разжаться пружиной, с разрывающим грохотом выметнуть автоматное жало.

Облачились и выперлись под открытое небо, неправдиво бездрожное, чистое, светлое, но от этого лишь еще более грозное, как будто растворившее в себе давяще-неизбывную угрозу до какого-то неведомого срока. Табуном — на футбольное поле, кочковатый пустырь в клочьях сизой прошлогодней травы.

— Ну, в общем, так. Увидели кого-то, а тот вас еще нет — не надо прыгать в сторону, не надо мельтешить. Любое резкое движение человек сечет автоматически. Плавно, медленно сели — типа, вы укротители змей. Звук стрельбы по тебе, шорох, топот — вот тогда уже падай. Обмочись, обмарайся, сердце в горле почувствуй, но сперва упади. Остался стоять — значит, ты уже не человек и тем более уж не животное, дерево ты. Почему ваших баб и детей задевает? Потому что на небо смотрят завороженно — падать их не учили. Трах-бабах, та-та-та — у тебя паралич, все внутри за-мертвело, как на сильном морозе. Руки-ноги уже не твои, голова не твоя. Тук-тук-тук, есть кто дома? А когда ты упал, то от боли в тебе сразу адреналин бьет копытом, кровь идет во все мышцы — живой! Над своим телом властен. Это аз-буки-веди, «Отче наш», позвоночный рефлекс. К земле успел прижаться — считай, как под воду ушел, пусть всего на секунду-другую, но зато с гарантийным талоном, со штампом «оплачено». — Лютов встал против них и вколачивал каждому в череп застревавшие, точно ершеные гвозди, слова. — Но падаем не просто, а сразу с перекатом. Перед тем как залечь, обязательно перекатись раза три. Помни: там, где упал, под тобой сковородка — изжаришься. Быстро перекатился и лупи в направлении грохота. Увидел гранату — кричи «граната справа» или «слева», можешь сразу упасть, но хотя бы с земли обязательно крикни для всех. Свой ливер, конечно, дороже, но один среди мертвых ты и сам уж мертвец. Если рядом упала граната, падай к ней головой, закрывай кочерыжку руками крест-накрест, не боись: это мертвая зона, все осколки пройдут над тобой, только рот постарайся, как рыба, открыть, а иначе оглохнешь. Граната — это не снаряд: на куски никого не порвет. Бывает, в подвале взорвется, а внутри у людей лишь контузии. Поэтому, когда ты чистишь дом, одной лимонки мало — закатывать надо по три, по четыре одну за другой. И именно что закатывать по полу, а не кидать. Увидел растяжку — не трогай, не режь, просто мимо пройди. С любой закрытой дверью то же самое — не трогай… Ну вроде все. Теперь показываю. Кто заржет, улыбатор сломаю… — И, пробежав вдоль строя с автоматом, рухнул в перекат, настолько мгновенно расставшись со всей своей грузностью, что никому не сделалось смешно, совсем наоборот.

У него вмиг не стало коленей, локтей, живота, живущих на-особь, отдельных членов тела. Это было как в «Мире животных»: Лютов стал прорезиненным цельным куском и матерым медведем, добывающим рыбу в проточной воде. Автомат не мешал — помогал ему как балансир, становившийся противовесом, что тянул за собой в кувырок. Лютов вскакивал, словно подброшенный кочковатой землей, падал вновь со всего роста на бок и навзничь, перекатывался через голову и немедля вставал, словно врытый, с автоматом, упертым в плечо. В этом не было акробатической, цирковой красоты, зато какая-то единственная верность каждого движения, которая все туже сжимала в наблюдающих пружину понимания, что одним только преданным подражанием этому зверю и возможно спастись или хоть на немного продлить свою жизнь.