Владислав Артемов - Император

Мысль о том, что деньги были настоящие, не давала покоя. Ныла занозой, мучила, томила, и никакой болтовнёй нельзя было заговорить тревогу. Налил чарку коньяку, махом выпил. Вытер губы, закусил ломтиком ветчины. Ветчина была розовая и мокрая. Это натолкнуло на кое-какие ассоциации. Бермудес учил, что при первом знакомстве с девушкой следует поразить её воображение чем-нибудь неординарным.

— А доводилось ли вам, девушки, — спросил Ерошка, — пробовать человечье мясо?

— А то тебе доводилось? — усмехнулась Настя.

— Мне не доводилось, но друг ел. Другого своего друга.

— Не диво! Все друг дружку едят, — тотчас нашлась Настя.

— Я в натуральном смысле. Вы, я вижу, не верите. На Севере дело было. Один ногу сломал, а тут буран. Зарылись в снег, сидят обнявшись. Мороз лютый. Неделя проходит. Еды нет. Что делать? На ноге гангрена. Этот думает, всё равно ноге пропадать. Выставит вот так вот из норы на мороз. На улице минус шестьдесят. Анестезия. Кусок заморозят, отпилят, сварят. Оба питались, а потом вертолёт. Вот так и выжили. Один, правда, частично. А друг на шесть кило разжирел. Движения-то нет.

— С трудом верится, — усомнилась Настя. — А пилили чем?

— Этот опыт о чём говорит? — сказал Бубенцов, пропуская неудобный вопрос. — От человека не убывает, сколько ни отрезай. Личность остаётся. А вот если прибавить, то тут не знаю. У нас спор был сегодня. Станет человек скотиной или не станет, если ему, предположим, дать много денег?

— Ну и что? Станет? — спросила Настя.

— Не знаю, — сказал Бубенцов. — Как проверишь? Денег-то нет. Тут только гадать можно. А ну-ка... — Ерошка бросил три карты на стол. — Дама, семёрка, туз. Двадцать одно!

— Давай-ка я. — Горпина Габун отняла колоду. — Снимай!

Ерошка снял. Руки у Горпины оказались крестьянскими, с ладонями широкими, как лопата. Кожа огрубела, как будто она ежедневно полола крапиву и осот. Пальцы гадалки мелькали в воздухе, осыпались на стол чёрные и алые масти. Почему-то с одного боку густо ложились тузы, дамы, короли. Гарпия, сдвинув ещё суровее свои сросшиеся брови, пошевеливала ладонями над рядами карт. Бубенцов глядел то на карты, то на нежные усики над её верхней губой.

— Круль бубен! — воскликнула Горпина, тыкая широким тупым ногтем в грудь бубнового короля. — Слава и богатство.

— Меня с детства Бубен зовут, — вставил Ерошка.

— Вот видишь! Станешь богачом! — улыбнулась Настя. — Сбудутся мечты!

— А ну, ещё раз! — Горпина перетасовала колоду.

Ерошка, снисходительно усмехаясь, но уже и с некоторым волнением сдвинул карты. Настя привалилась грудью к плечу Бубенцова. Ерошка чувствовал на щеке её горячее, частое дыхание.

— Круль бубен! — звонко объявила Гарпия и подняла прекрасные персидские очи на Ерошку.

— Вот видишь! — воскликнула Настя, сияя рыжим от веснушек лицом.

— Чушь собачья! — ещё сильнее волнуясь, сказал Ерошка. — Ну-ка, ещё!

Гарпия перетасовала колоду. Снимая, он видел, что пальцы его дрожат. Встал, прошёл к окну и обратно, напевая внезапно осипшим голосом:

— Не ищите тыщи в тщете, тыщи не оты-ще-те...

И в третий раз настырным, злым голосом провозгласила Гарпия:

— Круль бубен!

Дрогнули стены дома.

— Воркутинский прибывает, — сказала Настя.

Тоненько звякнули и задребезжали стаканы на столе. Бубенцов налил девушкам портвейна массандра, себе коньяку.

— Ну, вздрогнем! Как говорил один мой знакомый. Будь он проклят! С наступающим Новым годом!

Со стороны Ярославского вокзала, куда вкатывался скорый из Воркуты, донеслась музыка. Но то был не «Встречный марш» и не «Прощание славянки». То была Пятая симфония! И рождалась она, как сейчас же выяснилось, вовсе не на Ярославском вокзале, а прямо вот здесь, на пыльном подоконнике. Рядом с засохшей старой геранью подмигивала из-за шторы фосфорным глазком радиола «Эстония».

— Ах, как кстати! — крикнул Бубенцов. — Прибавь, Анастасия! Громче! На полную... Ра-татата!..

С Пятой симфонией связаны были у него кое-какие воспоминания детства.

2

Однажды в парке, наблюдая из-за чугунного заборчика за тем, как дети катаются на карусели, он почувствовал под стопой какое-то неудобство. Бубенцов взбрыкнул сандалем, отпихивая это неудобство. Брякнуло о металл забора. Ерошка опустил глаза и увидел скомканный картонный стаканчик от мороженого. А рядом лежали круглые жёлтые часы с жёлтой цепью. Бубенцов, оглядевшись, поднял их, прижал к уху. Часы были тяжёлые и тикали. Ерошка возликовал и побежал прочь, зажимая в кулаке драгоценную находку. Он знал, как нужно поступать в таких случаях. В милицию! Но ещё больше возрадовался часам встреченный им на выходе из парка постовой милиционер.

— Ай, молодца! — восхитился милиционер, бережно заворачивая часы в носовой платок и пряча их в карман. — Мы обязательно найдём хозяина. Спасибо тебе! Ступай, мальчик...

— Моя фамилия Бубенцов, — сообщил Ерошка. — Я из 123-й школы-интерната. Один-два-три. Запишите.

Постовой записывать не стал. Заверил, что запомнить номер и фамилию ему не составит никакого труда. Потому что профессиональную память специально тренируют в милицейской школе. Бубенцов всё же для надёжности ещё раз повторил свою фамилию:

— Бубенцов! От слова «бубен». Меня так дразнят.

Он знал, что фамилия в таких случаях необходима. Когда на доске объявлений повесят благодарность из милиции, там будет написана его фамилия. «Честный поступок пионера Ерофея Бубенцова». И многое простят Бубенцову строгий завуч и злая химичка. На утренней линейке, поставив Бубенцова перед строем, директор зачитает вслух заметку из газеты «Пионерская зорька».

Всю следующую неделю радость предстоящего праздника переполняла Ерофея. Самое трудное было теперь — дождаться. Ерошка нетерпеливо подгонял время. Но дни шли за днями. И дни эти проходили напрасно. В конце концов Ерошка не утерпел, решил посоветоваться. в субботу, отпросившись у воспитателя, поехал к отчиму, рассказал про золотые часы.

Отчим внимательно выслушал, потемнел лицом. Спросил, в каком точно месте стоял милиционер. Надел пиджак с галстуком, плащ, шляпу и молча ушёл куда-то. Вернулся к вечеру ещё более хмурый. Походил по дому, включил радиолу. Как раз передавали классическую музыку. Отчим не любил классику, но в этот раз включил звук на полную громкость. А затем молча и без всяких объяснений больно высек Бубенцова ремнём.

Пятая симфония Бетховена заглушила Ерошкины вопли.

3

— Ра-а-а-тата-та-а!.. Громче, Настя! — повторил Бубенцов. — На полную!

Настя пошла к подоконнику. И именно в этот миг, когда все иные звуки мира покрыл водопад бравурного гимна, в дверь внезапно позвонили. Ни Бубенцов, ни его красивые девушки ничего не услышали.