Владислав Артемов - Император

Бубенцов схватился ладонями за голову и стал с силою тереть виски. Включить мысль, запустить логический аппарат. Да, прежде всего восстановить систему координат, нащупать точки опоры. Проговорив мысленно эти правильные банальности, Бубенцов почувствовал, что логический аппарат запустился в обоих полушариях его головного мозга. Мозг завёлся и хотя с перебоями, но уже работал, тарахтел, как гусеничный трактор ДТ-54.

3

«Всё равно все умрём!» Мысль эта принесла некоторое относительное утешение. Это была правильная, отрадная мысль. Нет ничего безысходного. Так устроен мир, что всё проходит.

Бубенцов колебался, не мог решить, стоит ли прибегать к помощи Бермудеса. «Игорь тоже был пьян вчера не менее меня, — думал Ерошка, — и вряд ли помнит ситуацию детально. Во-вторых, он любит драматизировать. Наверняка добавит трагической отсебятины. Припишет ради красного словца то, чего и не было. Нет, Бермудесу теперь звонить нельзя! Тем более что Бермудес разбил вчера зеркало...»

Приняв такое решение, набрал номер Бермудеса. Ждал долго, считая гудки. Бермудес сразу не возьмёт никогда. Сангвиник. Такого и по боевой тревоге не тотчас поднимешь. После десятого гудка трубка ожила:

— Вам кохо?.. Йохо нет.

Бубенцов быстренько нажал кнопку на аппарате. Сердце колотилось в горле. Может, машинально снова Поросюка набрал? Какие ещё иные объяснения? Кроме, конечно, мистических.

Проходя мимо зеркала в коридоре, взглянул на себя и оцепенел. Он прекрасно помнил все подробности начала и середины банкета. Даже концовка виделась ему в относительно ясном, хотя и дымном виде. Когда всё уже шумело, кружилось вокруг, жужжа, звякая, роняя время от времени фужеры на пол. Даже шальной женский выкрик запомнился ему, врезался в память. Выкрик этот хрустально прозвенел в случайной паузе, во внезапно наступившей мёртвой тишине, длившейся, впрочем, не более двух-трёх мгновений: «Уберите же свои мерзкие щупальца, проклятый старикашка!» И тотчас вслед за этими словами разнёсся по залу звонкий треск пощечины. И всё полетело кубарем. Но помнил Бубенцов свою радость от того, что публичный скандал произведён не им. Что не он этот постылый, похотливый «старикашка». И мысль свою помнил. Мысль о том, что пьянка вышла с драматургией, но он не главный актёр в этой увлекательной скандальной постановке. А всего лишь посторонний зритель, наблюдающий издалека, с безопасной галёрки. Всё-то он помнил!

Откуда же на лице эти страшные, эти свежие следы побоев? Почему заплыл, налился лиловой кровью левый глаз? Откуда же? Этого нельзя объяснить. Распухший нос был понятен — это те вчера ударили, на подходе к метро. Мерзавец в рваной кепке. Но глаз-то, глаз!..

Ерошка потрогал пальцем синяк, судорожно вздохнул и тотчас схватился за бок. Тупая боль всколыхнулась под правым подрёберьем. Как будто на оглоблю налетел вчера. Или с этажа упал на что-нибудь выступающее. Но он не налетал на оглоблю, не падал с этажа. И вообще не дрался. Откуда же?

Зазвонил телефон. Кинулся, схватил. Вероятно, Бермудес...

— Ну что, — сказала Вера, — прославился на всю страну!

Нельзя понять по голосу, осуждает или хвалит.

— Телевизор включи. По «Лайф ньюз» каждый час повторяют. И по «Вестям» два раза уже сюжет прокрутили. А сейчас по ТВЦ идёт.

Ерошка бросился в спальню, схватил пульт. На экране телевизора показался фасад Дома Союзов. «Большой скандал произошёл вчера вечером во время церемонии награждения Семёна Ордынцева, чиновника из Подмосковья». Голос диктора был взволнованный, праздничный, ликующий. А затем голос умолк и в полнейшей тишине, вероятно чтобы не отвлекать зрителя, а дать ему в полной мере насладиться великолепным зрелищем, пошла картинка. Это была специальная замедленная съёмка. Плавно, очень-очень красиво, большими сияющими кусками, как белые льдины, или как сколы хрустального айсберга, или даже как фрагменты небесного свода — опадали вниз обломки зеркала.

А на переднем плане, в разорванной на груди белой рубахе, широко расставив ноги в дорогих ботинках, стоял он, Ерофей Тимофеевич Бубенцов собственною персоной. Живописный образ этот, как ни удивительно, с первого же взгляда понравился Ерошке. Он даже на один миг заподозрил — а не постановочные ли это кадры? Слишком ярок, чересчур колоритен был разбойничий образ. Слишком ясно горели синие глаза на бледном, вдохновенном лице. Слишком вольно падала растрепавшаяся пшеничная прядь на высокий лоб. Никакого синяка ещё не было на лице героя. А на заднем плане бегали бестолковые толпы. Мельтешили суетные, мелкие людишки. Толклись, размахивали ручонками, жалко кривили рты, подскакивали, спотыкались. Испуганный Адольф Шлягер выглядывал из-за лестничного поворота, прятался за беломраморными балясинами. Всё это происходило в мёртвой тишине, как бы подчёркивая тщетность, призрачность всего земного.

Резко ударила музыка, всё завизжало вокруг. Но то оказалось не в телевизоре. То гремел звонок в прихожей. И ещё раз, и ещё. Требовательно, уверенно, страшно. Не терпящий отлагательств.

Бубенцов вскочил и замер, не смея до конца выпрямить спину. Стоял в напряжении на полусогнутых ногах. Снова грянули три звонка подряд. Очередями. Крест-накрест. Стараясь не скрипнуть, не захрустеть позвонками, подбежал, согнулся, припал к дверному глазку. Тени в чёрных треуголках смутно высились во мгле. «Йохо нет...» — простучало в голове у Бубенцова.

Опять звонили. Нагло. Но он не реагировал. «Йохо нет...» Как-то окостенел, обездвижел, подобно тропическому насекомому. «И вообще...» Хотя нервы его рыдали, рвались. «Добить пришли!» Затем наступила долгая тишина. Тревожное затишье. Покоя не было. Но и чёрных теней уже не было на лестнице. Уф-ф...

Бубенцов постоял ещё некоторое время у входной двери, карауля звонки и поглядывая в глазок. Но на лестнице было пусто. Нападавшие удалились. Ерошка отправился на кухню.

На кухонном столе лежали разорванные куски картона зелёного цвета с розоватым исподом. Он, издалека ещё, от самых дверей увидев эти обрывки, знал, что это такое. Это было уничтоженное Верой «Свидетельство о браке». Пять лет назад, когда Вера в первый раз рванула дерматиновую картонку, та не сразу поддалась. Но ярость придала сил её пальцам, документ с треском разодрался. Сперва пополам, а потом и на четыре части. Мельче уже не получилось, сил не хватило. Да и ярость уже улеглась, насытившись.

Бубенцов тотчас же, в тот же вечер аккуратно склеил свидетельство. С тех пор рвалось оно точно по старым линиям разрыва, на четыре части. А Ерошка снова и снова дрожащими пальцами нарезал тонкими полосками бумагу, терпеливо восстанавливал документ.

Да, невзгоды и скорби, с самого детства выпадавшие на его долю, казались незаслуженными. Это всё так. Но справедливости ради нужно сказать и о том, что не только наказания, но и награды свои получал Ерофей Бубенцов без всякой видимой логики. Если кто-то задумывался о смысле жизни, посвящал этому раздумью хотя бы десять минут, тот может подтвердить, что самые главные ценности достаются человеку абсолютно бесплатно.